Иду на «ты» - Подгурский Игорь Анатольевич - Страница 31

– Итак. В Лукоморье вы прибыли под видом торговца, зарегистрировались в мэрии и сняли дом. Подкупив Кощея, вы оценили политическую ситуацию и, обманув Василису, подложным письмом от иностранной любовницы Баюна поздним вечером заманили кота в Человечий квартал. Тут ваши планы едва не сорвались. Вы предполагали, что Баюн сразу поспешит к своему единственному приятелю Онучу в ближайший лес, однако кот зашел сначала к отцу Ивану. Тогда вы изменили план и перехватили бедное животное уже у церкви, и значительно позже. Наш агент товарищ Задов, слухи о побеге которого уже распространились по городу, был направлен к вам Кощеем как предатель Империи и потенциальный соратник. Вы предоставили Задову убежище, но заподозрили в неискренности и подсыпали ему снотворного, когда Лев неосторожно высказал недоумение по поводу вашего повышенного… гм… интереса к коту.

Пленник высокомерно усмехнулся:

– Возможности вашего кота давно уже не были секретом ни в Лукоморье, ни у нас. Я и предположить не мог, что своим коллегам вы не доверяете того, о чем давно открыто говорят все ваши оппоненты.

Скуратов слегка поморщился и продолжил:

– Вторая, и главная, ваша ошибка – это то, что вы поместили товарища Задова в ту же клетку, что и Баюна.

Пленник с достоинством кивнул:

– Господин Задов – достойный противник, и к тому же скрытый берсерк. Я не мог ни убить его, ни забрать кота. Мне оставалось только ждать, кто из них сдохнет первым. Я ставил на господина Задова, как на более худого в пересчете на кошачьи пропорции.

Скуратов еще раз с наслаждением поправил лампу и словно невзначай звякнул клещами, лежавшими на столе. Клещи были никелированные и с гравировкой– подарок от коллег-инквизиторов на день ангела.

– Вы честно проигрываете, сударь. Надеюсь, что вы будете столь же откровенны, когда я задам вам несколько вопросов. На кого работаете? Явки? Пароли? Адреса?

Пленник широко и вполне искренне улыбнулся:

– Ваши методы нам хорошо известны, господин Скуратов, однако на этот раз вы прогадали. Я не скажу ни слова, вернее, не больше пары слов.

Пленник широко распахнул ворот. Глазам присутствовавших предстала тонкая светлая стальная полоса, обвившая шею юноши.

– Последняя модель. Если я не выдержу насилия и буду близок к порогу откровенности, несовместимому с моими представлениями о чести, то обруч примет сигнал моей совести и поможет мне не нарушить присягу. Я умру незапятнанным. Самоудушусь.

– Эк тебя угораздило,– сочувственно хмыкнул Фурманов.– Как раба окольцевали.

Юноша впервые слегка потерял самообладание:

– Почему раба? Кольцо чести – признак высшей касты. Быдло,– пленник с усмешкой повел глазами вокруг и повторил отчетливее,– быдло может носить эти кольца безо всякой опасности. Они приводятся в действие честью и совестью офицера. Слеза стыда, господин Муромец? Однако… Это нонсенс какой-то – плачущий от стыда варвар! Поистине загадочен край Лукоморский. Говорящие коты, плачущие богатыри… Бред, бред…

Все без исключения посмотрели на Илью. Муромец действительно плакал, молча глотая огромные, как белая смородина, слезы. Он смотрел не на собачий ошейник, а на нательный крестик, болтавшийся на шее юноши.

Илья распахнул свою косоворотку и извлек на божий свет свой крест. Шпион впился в него глазами. Деревянные кресты были одинаковы, вырезаны одной рукой из одного куска твердого светлого дерева.

– Отец? Если это, конечно, ваш крест… Вот незадача,– пробормотал пленник чести.– Мне сообщили перед заброской, что семью мою извели до последнего человека мерзавец Задов и иезуит Дзержинский в подвалах люблянских…

– Лубянских,– поправил Дзержинский.

– Кто говорил? – глухо выдавил Илья, вставая на дрожащих от волнения ногах со стула.– Какая мразь?

– Молчать,– заревел Владимиров, обрушивая кулак на стол.

Клещи попрыгали и свалились на пол, лампа ярко вспыхнула и погасла. Под мертвенным светом дежурного неонового освещения бледность на лицах Ильи и опомнившегося пленника была не так заметна.

– Молчать,– выдохнул Владимиров уже свистящим сорванным голосом.– Жить надоело, господин диверсант?

Владимиров торопливо поднял трубку, дунул в нее по привычке и повышенным тоном потребовал:

– Дурова и Шаманова ко мне.

До прихода ветеринара и отрядного священника все молчали, то и дело переводя изумленные взгляды с Ильи на его сына.

Шаманов и Дуров вошли вместе.

– Ну-с, это больной? – приступил к делу Дуров, с ходу открывая рот юноше и заглядывая ему в зубы.– Патологии не вижу.

Вновь прибывших коротко посвятили в курс дела, и Дуров, виновато глянув на Илью, тут же развел руками:

– Медицина бессильна. Если бы нейролингвистическое программирование или психозомбирование, то без проблем, коллеги. Но тут чистая техномагия.

Место Дурова занял Латын Игаркович. Поставив табурет перед юношей, он присел поудобнее, расправив рясу, вышитую северными шаманскими узорами из бисера и пропитанную индийскими благовониями. С минуту Латын молчал, а потом вкрадчиво осведомился:

– Христианин, стало быть?

Юноша, не открывая рта, с достоинством кивнул. Латын передал бубен Дурову, с сомнением извлек из саквояжа, повертел в руках и отложил в сторону африканский тамтам, потом достал и тут же положил на место куколку вуду.

– Звать как? Имя свое настоящее знаешь?

Пленник вопросительно глянул на Илью.

– Сокольник,– зычно ответил Илья, обращаясь к сыну.

– А по батюшке? Ах да.– Латын оглянулся на Илью.– Католик, православный?

– Православный,– спокойно, без былого вызова в голосе ответил Сокольник Ильич Муромский.

– Значит, присягу принял, отвечать не можешь, удушишься?

Сокольник кивнул. Латын успокаивающе похлопал парня по плечу.

– Илья Тимофеевич, узелок на веревочке крестика вы завязывали?

Илья кивнул в свой черед.

– Уже хорошо. Ну-с, молодой человек, теперь скажите, Родину-мать помните?

– Смутно. Купола золотые помню, поле, колосья над головой. Меч игрушечный помню. Деревья тогда ба-а-альшими были.

– Маму-папу помните?

– С трудом. У мамы руки такие были, знаете… И голос такой – до сих пор эхо во сне. А отец такой, знаете, широкий, я от ветра за ним…

Муромец молча плакал, закрыв лицо огромными ладонями.

– Крестик все при себе носили, Сокольник Ильич? – продолжал пытать юношу Латын.

– Да. И в плену, и после бегства, и в кадетском корпусе в Укляндии.

– Целовал небось крестик-то в детстве, мамку-папку вспоминая?

– Было.

– И кто ж тебя к нам заслал?

– Правительство свободной Укляндии. Только премьер-министр может отдавать приказы командиру специального разведывательного…

Илья умоляюще всплеснул руками, общий крик ужаса заглушил слова юноши, но было уже поздно. Сокольник наговорил не на одну смерть. Однако Латын, еще раз похлопав парня по плечу, встал с табурета спокойно.

– Целование креста при любви к Родине и родителям есть присяга высшая, неотменяемая. Оная на служение и народу, и Отечеству, и царю небесному нашему. Аминь,– нравоучительно поднял Латын перст к небу.– А вообще-то повезло тебе просто, паря. Крепкий, видно, тебе батя узелок завязал. Я-то, грешным делом, думал: придушит тебя ошейник, как кутенка.

– Мы думаем об одном и том же? – обвел глазами присутствующих Владимиров, когда Дуров и Шаманов, вежливо оставив тайное заседание, покинули подвал. Все молча кивнули, старательно отводя глаза от Ильи. Однако тот тоже кивнул и бросил гордый взгляд на сына.

– Контроперация «Трест»,– предложил Скуратов.

– Контроперация «Трест, который лопнул»,– возразил Феликс.

– Принято,– подвел черту Владимиров.– Теперь псевдоним.

– Партийная кличка,– поправил Дзержинский.

– Агентурное имя,– уточнил Сокольник.

– Сокол! – гордо встрял Баранов.

Владимиров недовольно поморщился, сожалея, что такое подходящее предложение исходило не от него, но, к его радости, Скуратов тут же одернул заммордуха: