Эшафот забвения - Платова Виктория - Страница 61

– Вы что, ребята? – Только теперь я заметила, что дядя Федор смотрит на нас округлившимися глазами, к нему на минуту даже вернулся его грубоватый юмор. – Вы что, совсем охренели? Я им про убийство толкую, а они что делают? Вы бы еще здесь под пожарным щитом раскорячились. Или вон в павильончик попросились… На глазах у старушки покойницы потрахаться, а также понятых и судмедэкспертов. Ничего, блин, святого!..

– О чем ты, дядя Федор? – фальшивым голосом спросила я.

– Господи, о ваших мордах, а также ручонках, которые не там находятся, где им надлежит быть в такой скорбный момент. Неужели дома не натрахались, а, морячок?

Митяй осторожно разжал руки, и я отпустила его с сожалением. С сожалением – кто бы мог подумать!..

Дверь павильона открылась, и из нее вывалился потный Вован Трапезников. Вся группа взирала на Вована с почтительным ужасом.

– Ну, чего там? – спросил Серега Волошко.

– Чего-чего… Роются, как свиньи под дубом. Сейчас всех доставать начнут, показания снимать. Там хряк один есть, и свинья при нем, следователи, мать их. Через пять минут наверх потащатся, в съемочную группу. Так что готовьтесь, господа подозреваемые, начнут вас по одному выдергивать, как морковь. А до этого предлагаю упорядочить наши показания, то есть устроить сговор!

Вован Трапезников вернулся к двери павильона, приоткрыл ее и зычно крикнул – видимо, для того, чтобы быть услышанным “хряком и свиньей при нем”:

– Устроить сговор!

Сразу же удовлетворившись, Трапезников отполз к окну, облокотил тушу о подоконник и, достав из портсигара огромную козью ногу с первоклассной анашой, закурил. По коридору тотчас же поплыл ее сладковатый запах.

– Ты совсем с катушек съехал, Вован! – прошипела Муза, сразу же отклеившаяся от плачущей невменяемой Ирэн. – Ты бы еще всем шприцы роздал! Здесь же ментов полно, соображать надо! Устроился тут, всех подставляешь. Скажут, коллективно кольнулись и порешили старуху! Сегодня анашу курят, а завтра пол-“Мосфильма” в расход пустят, что еще ожидать от такого бардака!

– Не вижу связи, рыбка моя, – промурлыкал Вован. – Они меня как сковороду начищали в Судный день, нужно же нервы успокоить…

– Ты что, козел, не понимаешь, – не унималась Муза, видимо, от волнения перейдя на не свойственный ей жаргон, – сейчас за наркоту статья корячится. Соображалку, что ли, потерял?

– А мне монопенисуально, что там корячится, – беспечно сказал Вован.

– Чего?

– Однохерственно. Я заслуженный художник России, последователь Рериха и любимый ученик академика Юона Константина Федоровича. Меня и пальцем не тронут.

– Так он же умер в 1958 году, – сказал дядя Федор.

– Кто? – удивился Вован.

– Академик Юон. Я сам читал в Энциклопедическом словаре. Как ты можешь быть его любимым учеником, если он уже сорок лет как в могиле? – дожимал Трапезникова Бубякин.

– Ты смотри, умер старик, а я и не знал. Нужно позвонить, семье соболезнования передать… Надо же, несчастье какое…

– Ладно, кончайте ваш балаган, – в отсутствие Братны Муза задалась целью сплотить группу, – а ты, Вован, если уж так душа горит, сходил бы куда-нибудь в ватерклозет, там бы и курил, зачем же правоохранительные органы на дыбы ставить?

– А я бы тоже сейчас пыхнул, – мечтательно сказал ассистент по съемочной технике Садыков, – тощища такая… Дай-ка мне косячок, Вован.

– Лучше водки выпей, – ревниво сказал Серега Волошко. Он ненавидел, когда его предают собутыльники.

– Водка мозги засирает, а хорошая трава – очищает. – Трапезников наставительно поднял палец.

– Это кто же такое сказал? Уж не Иисус ли Христос?

– Не Христос, а Ибн Сина, он же Авиценна. В своем философском трактате “Книга указаний и наставлений”, а также в своем другом философском трактате – “Книге исцеления”.

– Вован, что там было-то? – наконец догадался спросить дядя Федор.

– Да ничего такого. Ползают, улики собирают, мать их, думаю, что, после того как всех допросят, обратно сюда вернемся. Кто где стоял, кто на кого наезжал, ну и вообще картина, предшествующая преступлению. Они из нас всю душу вынут. Говорят – киношники вообще экзальтированное дерьмо, а не люди, и свидетели никакие… В общем, бочку покатили, принюхиваются, странные, мол, дела у вас в группе творятся, одна актриса без вести пропала, другую прямо на съемочной площадке замочили. Вынесли Кравчуку устную благодарность за правильно проведенные доследственные мероприятия. Вот и все, собственно.

– Ну а ты-то, Вован, с программной речью выступил, поставил ментов на место? – Садыков вынул из рук Вована косячок и шумно затянулся.

– А то. Вы же меня знаете!

Вован Трапезников, отличавшийся свинским нравом, всегда наплевательски относился к любым авторитетам, властям предержащим вкупе с ними, а также к нормам социалистического общежития. Каждому, не по делу интересующемуся его героиновым образом жизни, он откровенно хамил. Хамил он и просто так, но хамил изысканно и с религиозной подоплекой. Так, всего несколько недель назад в Краснопресненском суде он выиграл судебный процесс по иску о нанесении морального ущерба. Истцом выступил известный в прошлом режиссер Глеб Снесарев, которого предварительно обкурившийся Трапезников обозвал “елдой”. “Елда” прозвучала с высокой трибуны пленума Союза кинематографистов и потому была особенно оскорбительна. Снесарев подал в суд, но в суде Вован как дважды два доказал, что употребил слово “елда” “не в том пошлом значении, в котором воспринял его не отличающийся особыми знаниями и интеллектом истец”, а совсем в другом. Что, назвав истца “елдой”, он, Трапезников, оказывается, даже польстил последнему, потому что Елда в чеченской мифологии – имя владыки подземного мира мертвых, бога мудрого и обладающего даром предвидения, а документики и отчеты экспертов прилагаются, вот так-то, граждане судьи. А через пять дней Вовану предстояло еще одно разбирательство, теперь уже в районном суде “Мневники”; и снова Трапезников выступал ответчиком в деле кинокритика Гелены Пробер, которую на протяжении долгого времени ласково называл “ты ж моя крошка, тласольтеотль”. У впечатлительной бальзаковской дамы Пробер даже развилось к Вовану нечто вроде слабого сексуального влечения, пока добрая душа из группы Братны (кажется, это был хорошо подкованный в вопросах культурологии дядя Федор) не сообщила ей, что “тласольтеотль” в переводе с какого-то из мексоамериканских языков – “пожирательница экскрементов”…

– Так что ты там в уши ментам надудел? – Было видно, что больше всего Садыков жалеет о том, что сам не присутствовал при очередном хамстве Вована.

– Ну, я думаю, на пару-тройку исков о защите чести и достоинства хватит…

Группа дружно захихикала, и разговор незаметно перетек в плоскости, не касающиеся убитой актрисы. Смертельно испугавшись в первый момент, все как будто разом решили перестать верить в происходящее, воспринимать случившееся как еще один, безнадежно испорченный, безнадежно запоротый дубль. А пленку нужно смыть и приступить к новым съемкам. Только теперь я вдруг остро почувствовала, какую группу набрал себе Братны: веселые сумасшедшие, настоящие и будущие утонченные уголовники, любители сомнительных удовольствий, отвязные наркоманы, демонстрирующие полное отсутствие моральных принципов. Именно с ними Братны собирался делать великое кино. И самым парадоксальным было то, что именно с ними он бы его и сделал.

Теперь не будет никакого фильма.

"Забыть Монтсеррат”, именно таким было его рабочее название. Теперь о Монтсеррат действительно придется забыть.

После всего того, что произошло, никто не даст Братны снимать, а если и дадут, то очень не скоро. Отборочная комиссия Каннского фестиваля будет вне себя. Да и сама группа разбежится, Анджей прав: люди, снимающие кино, суеверны, они легко впадают в мистику, они, как никто, умеют проводить дьявольские параллели. Сейчас вся эта свора неофитов выстроится в очередь, чтобы взасос поцеловать своего Мессию поцелуем Иуды. Дешевое благородство, скорее всего они даже откажутся от тридцати сребреников…