Смерть в осколках вазы мэбен - Платова Виктория - Страница 16

— Простите, что отвлекаю, — раздался рядом со мной голос.

Я повернула голову и посмотрела на своего нового знакомого. Иногда любое общество, даже самого приятного человека, может показаться невыносимым. Все-таки картины хорошо смотреть в одиночестве.

— Простите, — повторил он. — Наверное, вы считаете меня слишком навязчивым и предпочли бы увидеть все самостоятельно, но разрешите мне показать вам еще кое-что.

Мне стало стыдно. Ну, в самом деле, старается ведь человек, хочет мне помочь, а я поступаю, как последняя эгоистка. Картина и правда завораживает, но это же не причина, чтобы вести себя подобным образом. Вот Ирочка Кривцова всегда умеет себя подать в любой ситуации и не выглядит дурой набитой, несмотря на все свое высшее образование.

— Я чем-то вас обидел? — тихо спросил Иванов, слегка наклоняясь ко мне.

— Нет, что вы. Извините, я, кажется, слишком увлеклась.

— Оказывается, вы очень впечатлительны, Леда, — все так же тихо проговорил он. — Можно спросить, что вы увидели?

— Горы, — призналась я, — небольшие холмы, покрытые лесом, хижину, из которой сейчас выйдет мудрец. Выйдет, чтобы смотреть на закат и размышлять о вечности.

— Потрясающе. — Иванов улыбнулся. — Вы удивительный человек, Леда. Просто мистика какая-то. Хотите знать, как на самом деле называется эта картина? «Приют мастера Пак Ван Соя в горах Кымгынсан в лучах заходящего солнца».

— Неужели? — Я не могла поверить и смотрела на авангардиста почти с испугом. — Неужели я так смогла угадать?

— Говорю же вам — просто мистика! Нагнитесь сюда, видите надпись мелкими буквами?

Я с трудом разобрала витиеватую надпись. Художник оказался прав. Значит, «Приют мастера…». А как, собственно, еще могло бы называться подобное полотно?

— Удивительно, — Иванов радостно потирал руки. — Для большинства людей искусство дальневосточных мастеров — тайна за семью печатями, мало кто может на самом деле его почувствовать, даже такое, несколько адаптированное для нашей почвы. Три века, что мы упорно тянулись к западной культуре, не прошли для нас даром, все западное воспринимается гораздо легче. А Восток… Восток, он у нас в крови. Мы в большинстве своем потомки кочевников-азиатов. Но Дальний Восток, повторяю вам, он открывается для очень и очень немногих.

— Считаете, что для меня он открылся? — Я была удивлена его страстной тирадой.

— Начал приоткрываться. Вам не чужда красота Востока, вы не отталкиваете ее сразу, хотя она и не стыкуется с западным представлением большинства о красоте. Вы не смотрите, подобно многим, на это, как на что-то экзотическое, непонятное и поэтому неприемлемое. Хотите продолжить знакомство?

— Конечно, — я кивнула. — Но почему вы сказали, что для большинства искусство Дальнего Востока неприемлемо?

— Так и есть. — Художник подвел меня к другой картине. — Смотрите. Что вы на это скажете?

— Это, скорее всего, заросли, — ответила я, — но там кто-то спрятался. Определить невозможно, потому что детали очень размыты.

— Верно. — Иванов довольно улыбнулся. — Классический пример мунхва, то есть рисунка, выполненного с применением размытой туши. А насчет неясного вы также правы. Володька назвал картину «Охотник, подстерегающий тигра в зарослях бамбука туманным утром».

— А у всех картин такие поэтичные названия?

— Конечно. Почитаете на досуге в своей брошюрке и сами в этом убедитесь.

— И все картины нарисованы, как вы сказали… мухва?

— Мунхва, — поправил художник. — Нет, конечно. «Приют мастера…» — это обычный рисунок тушью. Вообще-то различных техник живописи насчитывается почти десяток, но различаются три основных приема. Хва — это простой рисунок тушью, когда все линии видны четко и ясно. Нужно только варьировать толщину линии, и благодаря этому можно изобразить предметы ближе или дальше. Корейцы не знают закона перспективы, все предметы изображены на одном уровне, но разной величины. Еще один прием — это моп-хирхва, когда используется специальная кисть, имеющая волоски разной длины и толщины. Если мы пройдем немного дальше, то увидим несколько полотен, выполненных с помощью именно этого приема. А также есть мунхва, рисунок, выполняемый как раз при помощи размытой туши.

— Удивительно, — проговорила я. — Но, как я поняла, это все выполнено тушью?

— В большинстве своем, — Иванов снова повел рукой по сторонам. — Видите ли, китайцы, а за ними корейцы признавали классический рисунок, выполненный только тушью и только с помощью определенной техники. Володькин опыт тем и ценен, что он раскрыл секреты средневековых корейских мастеров.

Он способен нарисовать картину в стиле О Моннена так же, как это делал сам мастер. А чуть позже я покажу вам его пейзажи, технику письма которых он изучил по картинам Ким Хон До [7].

— Удивительно, — повторила я. — Как же ему это удалось?

— Вы знаете, — Иванов уже вел меня к небольшим полотнам на противоположной стене, — это как раз оказалось и не таким уж трудным. В период советской власти у нас существовали разные интернациональные клубы, можно было спокойно изучать культуру другой страны через какую-нибудь общественную организацию. Главное, повторять, что «этим можно достигнуть лучшего взаимопонимания между братскими народами в деле построения социализма», — с сарказмом процитировал он.

— И помогало? — я непроизвольно усмехнулась.

— Еще как! — заверил меня авангардист. — Благодаря этому Володьке еще при советской власти удалось несколько раз побывать в Корее, и, представьте, не только в Северной, но и в Южной.

— А там-то он как оказался? — Я с недоверием смотрела на художника, может, разыгрывает?

— Очень просто, — Иванов безмятежно махнул рукой. — В Южной он как раз обязан был побывать, чтобы сравнить искусство прогрессивного социалистического северного государства с загнивающим и вырождающимся искусством южного. Понимаете теперь?

— Смутно, — призналась я. — Хотя и сама успела пожить в советское время, а также и в пионерах походить, и в комсомольцах посостоять. Но те времена давно канули в Лету, кажется, что это два века назад было, настолько вся сегодняшняя жизнь не похожа на наше прошлое.

— Ладно, неважно. — Иванов посторонился, пропуская к картинам величественную старуху в высоком шиньоне, и подмигнул мне. — Хотите, покажу свою любимую картину, вернее, несколько любимых?

Я молча кивнула. Мой провожатый казался странным, но привлекательным человеком. Мы прошли мимо нескольких картин, изображавших немудреный сельский пейзаж Пэйского уезда, рыбака в лодке, уборку риса, беседку под плакучими ивами, мост через ручей Ком Бонсай, отшельника, размышляющего над заводью с резвящимися утками, праздник Тано [8]. Я пообещала себе, что обязательно посмотрю их еще раз повнимательнее.

В следующем зале также были картины на корейские мотивы, но какое обилие красок! Художник словно постарался использовать всю цветовую гамму. И если полотна в первом зале привлекали строгостью классического рисунка, выполненного черной или синей тушью, то здесь они поражали своим многоцветием.

— Ну как? — Иванов лукаво смотрел на меня. — Признаетесь, что вы удивлены.

— Конечно, — я кивнула. — Я этого не скрываю. Но почему? Почему там строгий рисунок, а здесь… Или это тоже какой-то прием?

— Прием, — Иванов улыбался, как человек, которому открыта тайна, неизвестная прочим. — Этот прием Володька изобрел сам. Собственной персоной. Он брал какой-нибудь сюжет из корейской мифологии или литературы, часто даже уже запечатленный художником, и применял краски. Корейская классическая живопись, которая исходит от китайской, признает только тушь. Но он совместил манеру классического корейского письма с европейским наложением красок. Видите, насколько оригинально получилось? Правда, некоторые критики морщатся, мол, что это за самодеятельность? Получается ни то, ни другое, а так, нечто среднее, но в свое время Карчинский показывал свои работы Сим Хон Дою и Ким Пен Лину, ведущим корейским художникам нашего времени, и они оценили новаторство Володьки по достоинству.