После любви - Платова Виктория - Страница 73

Я могла бы угонять тачки. Проникать в пустые дома в отсутствие хозяев. Проникать в магазины, кинотеатры, музеи (хотя – зачем мне музеи?); я запросто могла бы проникнуть в Librairie, то-то бы удивился престарелый жрец путеводителей, но – ничего подобного не случится, я знаю точно, я слишком уверена в себе. Или – наоборот – слишком неуверенна в себе. Тайная жизнь кинотеатров и Librairie мне ни к чему; тайная жизнь пустых домов – м-м… дома пустуют относительно редко. По крайней мере те, что заслуживают внимания. Заслуживающие внимания дома окружены заботой видеокамер и кодовых замков, снабжены датчиками слежения со спутника, системой распознавания объекта по сетчатке и радужной оболочке глаза. Нечего и думать, чтобы сунуться туда без помощи Слободана Вукотича, специалиста по сигнализации, как было указано в его устном резюме.

Второй и третий (самые скучные) этажи пройдены, никаких противоречий с общей – пока еще респектабельной – картиной я не заметила: простенки обшиты темными, состарившимися от времени деревянными панелями; в коридорах, уходящих в глубь дома, горят светильники, есть даже небольшие веселенькие деревца в кадках, но отсчет почему-то начинается не с квартиры номер один, а с квартиры номер шестнадцать.

Но стоит мне подняться еще на один пролет между третьим и четвертым этажами, как картина меняется. Изменения поначалу несущественны – так, легкий мусор на ступеньках: окурки, обрывки газет и рекламных проспектов, промасленные клочки от упаковок фаст-фуда: японского, китайского, мексиканского. А еще – ореховая скорлупа, а еще – апельсиновые корки. На четвертом этаже деревянные панели сменяют голые стены, там же обнаруживается первая надпись:

«I'VE GOT YOU UNDER MY SKSN»

Ничего шокирующего, все в духе если не авеню Фремье, то уж, во всяком случае, – в духе приджазованного Захари или приджазованной и околокиношной Ширли, где-то рядом следует искать Мерседес Торрес. Стараясь не растянуться на апельсиновой корке, стараясь не потревожить ореховую скорлупу, я прохожу чуть вперед, в глубь коридора, освещенного простой лампочкой (светильников со второго и третьего этажа нет и в помине). Так-так, квартиры номер двадцать (по одну сторону) и двадцать один (по другую). Простой математический расчет подсказывает: чтобы добраться до Мерседес, зажатой между время от времени свингующими Захари и Ширли, мне придется преодолеть еще как минимум два этажа.

…Пятый встречает меня совсем крохотным детским тельцем, повешенным на перилах.

Испуг, ужас, потрясение от увиденного длятся недолго, никакой это не младенец – обыкновенная кукла, целлулоидный пупс внушительных размеров, но в совсем уже тусклом свете его легко принять за настоящего. Какая сволочь практикует такие шутки? Наверное, та, что украсила стены одним и тем же словом:

CHAROGNE33

От «charogne» рябит в глазах, оно повторяется бессчетное количество раз – написанное в столбик и по диагонали, написанное через черточку – «charogne-charogne-charogne», и без всяких промежутков – «charognecharognecharogne»; сволочи, заплевавшей все стены, знакомы разные шрифты и разная техника, ей знакома стилизация букв под арабский, и, возможно, даже китайский, и, возможно, даже санскрит; уголь, краска, аэрозоль; готический вариант, минималистический вариант, вариант граффити. Иногда сволочь пускала в ход и пальцы – края букв смазаны, затерты; иногда субстанцию, которой пользовалась сволочь, невозможно определить, но это явно органические отходы – кусок яичной скорлупы, приклеившийся к «R» в одном случае, скукожившаяся веточка зелени, повисшая на «G», – в другом, сгусток томатного кетчупа на…

Мне хочется верить, что это – томатный кетчуп.

На площадке с «charogne» стоит мертвая тишина.

И ладно, и пусть ее, тишина много лучше, чем душераздирающие крики, треск мебели, стук падающего тела, вой собаки, вой полицейских сирен.

Контраст между нижними и верхними этажами разителен и необъясним. Для меня. И еще для миллиарда человек, живущих в благостных загородных домах с припаркованными к крыльцу газонокосилками. И еще для миллиарда человек, пользующихся лифтами. И еще для миллиарда человек, которые считают, что в трущобах проживает один сорт людей, а в закрытых кондоминиумах с автономной котельной – совсем другой, и это правильно, и только так можно соблюсти равновесие в неустойчивом, постоянно меняющемся мире. Старый антагонист и ненавистник Запада Джума моментально бы нашел объяснение всему в черной душе белого человека, этом прибежище мокриц, прибежище червей, мне же просто не по себе. Не лучше ли вернуться?

Не лучше ли спуститься вниз, к умиротворяющим панелям на стенах, к умиротворяющим светильникам и деревцам в кадках? И что ожидает меня наверху, если я все же решусь подняться?.. Собачье дерьмо, человеческое дерьмо, шприцы без иголок и иголки без шприцов, стреляные гильзы, полуразложившийся труп боснийца, мумифицированный труп серба; вышибленные мозги – больше всего они смахивают на кусок печени фуа-гра, засиженный мухами; потеки крови на стенах, – все это великолепие может быть прикрыто глянцевыми журнальными страницами.

«PLAYBOY»

«VOGUE»

«COSMOPOLITAN»

«VANITY FAIR»

Может быть, а может быть и нет. Потеки крови на стенах уж точно ничем не задрапируешь.

Я щелкаю зажигалкой, со времен блужданий во мраке смотровой площадки я стала умнее, я могу забыть надеть на себя лифчик, я могу забыть расплатиться за чашку кофе в уличном кафе, но зажигалку я не забуду никогда.

Подниматься становится все труднее, все неприятнее, ступеньки осклизли и едва просматриваются под грудой мусора, так и есть – шприцы без иголок и иголки без шприцов, потеки крови на стенах, куча дерьма (ее венчает обрывок светлого образа Колина Фаррела, по опросу читательниц «Vanity Fair» он был назван самым сексуальным актером прошлого года, «Vogue» и «Cosmo» придерживаются другого мнения). Что последует дальше?

Рай навозных мух? Рай кладбищенских червей? Тараканий рай?

Ни то, ни другое, ни третье.

Мусор заканчивается еще внезапнее, чем начался. Водоразделом служит последняя верхняя ступенька: передо мной открывается абсолютно стерильное, наполненное радостью и солнцем пространство шестого этажа. Солнечный свет льется из широкого панорамного окна, рельеф стен снова заставляет вспомнить о респектабельности – а она уже казалась утраченной безвозвратно. Ни соринки, ни пылинки, деревца в кадках уступили место вычурным вазам из толстого стекла, их тела отдаленно напоминают тела рыб из лодки Ясина.

Или – тела кошек из сна Ясина, теперь разгадывать его ни к чему: все дурное, о чем кошки могли намурлыкать мне, – уже произошло.

С сильно бьющимся сердцем я прохожу мимо дверей лифта (в отличие от дверей в самом низу – никакого стекла, никакого дерева, никакой металлической загородки; эти лифтовые двери – торжество хай-тека, должно быть, металлический сплав, из которого они сделаны, создан в секретных лабораториях NASA). Кроме лифтовых меня ожидают еще две двери – справа и слева.

К той, что справа, приткнулся веселенький розовый коврик с длинным ворсом, даже кукла Барби не отказалась бы соорудить из него экологически чистый палантин для межсезонья. Коврик слева – намного сдержаннее, его резиновая поверхность ничем не украшена, зато на дверь пришпилена золотистая нашлепка в виде саксофона.

Квартира двадцать шесть.

ZACHARY BREAUX

Захари помешан на джазе, все именно так, как я и предполагала. Полуденное помешательство, вызывающее дождь, полночное помешательство, вызывающее снег; идет ли в Париже снег, хотя бы изредка?.. Я столько лет не видела снега, что уже успела соскучиться по нему, но еще больше я скучаю по Марокко.

O-la-ta, mademoiselle, это всего лишь фраза – я скучаю по Марокко, ничего из нее не следует, да и сама тоска куда-то запропала. До сих пор она гнездилась в сердце (сердце свободно), перекатывалась в голове (голова пуста), свербила в носу (нос втягивает и выпускает воздух без помех). Поверхностная диагностика организма выдала неожиданный результат – я не скучаю по Марокко, остались лишь моральные обязательства перед Домиником. На общем тонусе это никак не сказывается – мне становится легко, как не было легко уже давно.