Купель дьявола - Платова Виктория - Страница 24

И вот теперь “Мерседес” представительского класса, шикарная вещь, будет о чем рассказать Лаврухе и Пупику.

Совсем забыла, что через два дня я получу свои деньжата и смогу купить такой же “Мерседес”. И небольшой особнячок в районе Крестовского острова.

Я улыбнулась своим мыслям и Алексею Титову заодно.

…Ресторан назывался “Анаис”, и швейцар у входа распахнул перед нами дверь с истинно французской галантностью.

— Ваша частная собственность? — небрежно спросила я у Титова.

— Нет. Я не ужинаю в своем ресторане.

Достойный ответ. Алексей Алексеевич Титов, несмотря на свое богатство, нравился мне все больше и больше. Да что там говорить, к концу вечера я почувствовала легкое покалывание в пальцах. Первый признак влюбленности. Он и сам почувствовал это.

— Ну что, — спросил он, поднимая бокал с вином. — Больше не испытываете ко мне классовой ненависти?

— Счастливо излечилась.

В ресторане мы снова перешли на “вы”, это больше соответствовало свечам, неспешной перемене блюд и интимному полумраку.

Он накрыл мою руку своей, и тут я вдруг подумала о до сих пор не всплывавшем настоящем хозяине картины из деревни Лялицы.

Лялицы. Вот что было нашим с Лаврухой упущением. Мы пробили все возможные каналы, пытаясь установить принадлежность картины, и не позаботились только о друге Аркадия Аркадьевича Гольтмана. Он может возникнуть в самый последний момент и предъявить права на картину. От этой мысли у меня похолодел затылок.

— Что с вами, Катя? — встревоженно спросил Титов.

— Мне нужно позвонить.

— Так срочно? — ему явно не хотелось выпускать мою руку.

— Один-единственный деловой звонок.

— В двенадцать часов ночи?

— Я же имею дело с богемой, — пора напомнить ему, что, кроме всего прочего, я являюсь владелицей галереи.

Титов достал из кармана сотовый и протянул его мне.

— Нет. Мне не хотелось бы… Это конфиденциальный разговор.

— По поводу картины? — неожиданно холодно спросил Титов.

И сразу разонравился мне. Я была лишь средством, целью оставались “Всадники Апокалипсиса”.

— Именно по поводу картины.

— Надеюсь, вы замолвите за меня словечко? — сразу же сменив тактику и сладко улыбнувшись, спросил Титов.

Я положила локти на стол: классовая ненависть вспыхнула с новой силой.

— Зубки не на Ломоносовском фарфоровом заводе делали? — спросила я.

— Нет.

— Вот что, Алексей Алексеевич, давайте условимся. Если вы так уж фанатично хотите обладать картиной, то роете не в том направлении. Вряд ли я смогу вам пригодиться. Картина уже выставлена на аукцион. Я ничего не могу сделать в обход хозяина. Теперь все решают только деньги.

— Сколько комиссионных вы должны получить в случае продажи?

— Думаю, это не ваше дело.

— Я дам вдвое больше, если поможете мне заполучить ее.

"Заполучить” было очень точным словом. Титов не смыслил в коллекционировании ни уха ни рыла, вряд ли он даже знал о наличии в истории голландской живописи такого художника, как Лукас ван Остреа. А его треп о миллионе долларов наличными был обыкновенным блефом: даже преуспевающему бизнесмену не так просто вытащить из кармана (или из производства) такую сумму. Но почему он так домогается “Всадников”?

— Говорят, что это створка триптиха, — он внимательно посмотрел на меня. — Это правда?

— Допустим.

— А еще говорят, что женщина, изображенная на ней, — копия вы. Это правда?

Я едва не упала со стула: из инстинкта самосохранения мы делали упор на “Всадников”, по возможности замалчивая Деву Марию. Фотографии картины нигде не публиковали а цельное представление о доске имели только несколько специалистов-экспертов.

— Откуда вы знаете?

— Агентурные данные. Это правда, что вы похожи?

— Слухи сильно преувеличены. По лицу Титова пробежала едва заметная тень разочарования.

— Зачем вам картина, Алексей? — спросила я. — Вы ведь не коллекционер.

— Собираюсь им стать.

Ну конечно, в богатых домах это считается хорошим тоном.

— Знаете, что я вам посоветую? Если у вас так много лишних денег, начните с Ван Гога. Семьдесят восемь миллионов за вариант “Подсолнухов”, как вам?

— Никак, — честно признался Титов.

— Не любитель Ван Гога?

— Говорят, что это очень редкая вещь. Что этот художник оставил после себя три картины. А эта — четвертая.

— Вы вообще когда-нибудь слыхали о Лукасе ван Остреа? — Мой тон стал подозрительно похож на тон Херри-боя.

— В общих чертах.

Ничего ты не слышал вплоть до последнего благословенного августа. Это и ежу понятно.

— Он не слишком ценится на рынке, — продолжала запугивать я бензинового короля.

— А почему же за него так много просят?

— Редкая вещь. Ни одной из картин Остреа нет в частной коллекции, — тут я снова вспомнила деревню Лялицы.

— Вот видите! Ни одной, — Титов удовлетворенно откинулся на стуле.

Теперь я увидела его насквозь: печень, разъеденная циррозом честолюбия; легкие, отягощенные кавернами амбиций; и сердце, качающее спесь по венам. Ему необходимо обладать редкой вещью, чтобы утвердиться в собственных глазах. И в глазах всех окружающих тоже. Представительский “Мерседес” есть у каждого второго, любовница-фотомодель — у каждого первого, а вот картина, которой никогда не было в частной коллекции… Я представила себе загородный дом Титова — где-нибудь в освежеванном нуворишами Репине. Или Комарове. Он поставит “Всадников” на каминную полку, между какими-нибудь породистыми пастухом и пастушкой из фарфора. По средам “Всадников” будет протирать от пыли домработница, а по пятницам Алексей Алексеевич Титов займется приемом зарубежных деловых партнеров: “I hope you will fill at home with us”.

Они выпьют баккарди и уставятся в картину. Это очень редкая вещь, скажет Алексей Алексеевич, единственная вещь голландского художника Лукаса ван Остреа, находящаяся в частной коллекции. С таким человеком стоит иметь дело, подумают деловые партнеры, это солидный человек. Это человек, не лишенный вкуса. Это богатый человек, верящий в стабильность: только в стабильных обществах люди вкладывают в картины большие деньги. Так подумают его партнеры. И подпишут с ним соглашение о намерениях.

А потом приедут его приятели. Они выпьют водки, и Леха Титов небрежно скажет им, что отвалил за картину миллион баксов. Сумасшедший мужик, подумают его приятели, но до чего широкая душа!.. В России любят широкие души…

Я хоть сейчас бы отдала картину идиоту-подвижнику Херри-бою, но нам нужны деньги. Очень нужны. И мне, и Жеке, и двойняшкам, и Лаврухе…

Лавруха.

Я немедленно должна позвонить ему, не хватало, чтобы неучтенные нами Лялицы всплыли в самый последний момент.

— Вы не слушаете, — вернул меня к действительности голос Титова.

— Я все уже выслушала, — я поднялась из-за стола. — Простите, мне нужно позвонить.

Я воспользовалась телефоном, любезно предоставленным мне метрдотелем. Набрав номер Лаврухиной мастерской, я принялась считать звонки. Лавруха снял трубку на седьмой.

— Ну что ты за человек, Кэт? Мешаешь человеку спать и видеть сны.

— Лавруха, — выдохнула я в трубку. — Лялицы!

— А что — Лялицы?

— Я еду туда.

— С ума сошла! — Лавруха сразу проснулся. — Что за блажь?

— А вдруг он объявится в Питере, этот публицист? Или узнает об аукционе из газет? И предъявит задокументированные права? И расскажет, что картина была подарена коллекционеру Гольтману? Нас же посадят… — тут я понизила голос. — За соучастие в краже. И сокрытие улик от следствия…

— Ты вообще где находишься?

— В ресторане…

— Эти мысли тебе печеночный паштет навеял, что ли?

— Японские рыбные лепешки, — огрызнулась я.

— Тогда понятно. Не жри на ночь, сколько раз тебя предупреждал. И вообще, с каких пирогов должен объявиться этот чертов публицист? — продолжил гастрономическую тему Лавруха.

— Мало ли…

— Во-первых, какую картину он подарил Гольтману?