Анук, mon amour... - Платова Виктория - Страница 68

Моя невинная реплика снова заставляет портье покраснеть, и этот уход в глухое, без всяких полутонов, красное что-то неуловимо напоминает мне. Что-то, что совсем недавно заставило меня содрогнуться, а мое собственное сердце – едва не выскочить из грудной клетки. Наваждение длится несколько секунд, не больше: ровно столько понадобилось портье, чтобы в очередной раз справиться с собой.

– Я не осведомлен… Просто мадемуазель О-Сими живет здесь уже несколько дней…

– Значит, она будет не раньше шести?

– Скорее всего, – парень переводит дух.

– А ресторан у вас есть?

– Нет.

Губы портье плотно сжимаются – этот ояпонившийся призрак оперы посчитал вопрос личным оскорблением, хотя патриотом ламартиновой богадельни не выглядит. Sans restaurant59, sans repas60 – дыра дырой, кто бы сомневался. Но только здесь могут предаваться ленивой созерцательности такие вот хреновы самураи, это вполне вписывается в их картину мира.

– А где я могу выпить чашку кофе? – по-прежнему не унимаюсь я.

«У себя дома, мудак», – хихикают иероглифы. И как только портье с ними справляется?..

– Здесь рядом есть кафе. Через два дома по четной стороне. «Pres de la rainure».

«Pres de la rainure». И парень за стойкой, и его иероглифы, и О-Сими моментально вылетают у меня из головы. Впрочем, «вылетают» – не совсем точное слово: отталкивая друг друга локтями, они просачиваются сквозь шрам на затылке, скатываются вниз по желобу из нашего с Анук детства. По тому самому желобу у бойни, до краев заполненному кровью животных и запахом гибискуса.

«Pres de la rainure» – и есть желоб. «У желоба», если быть совсем точным, Анук не могла не оставить мне знак. У желоба – там я и буду ее ждать.

– Спасибо, – говорю я парню, ненужная трата драгоценных секунд, от Анук меня отделяют всего лишь два дома по четной стороне.

– Не за что, – бросает он мне в спину. И уже у самой двери я слышу, как он еще раз окликает меня. – Подождите, эй, мсье…

Да пошел ты, сволочь!..

Улица у «Ламартин Опера» пустынна, если не считать высокого араба, идущего по противоположной стороне мне навстречу. Лица его я не вижу, но это определенно араб: белый бурнус, развевающиеся белые одежды, темные, почти черные щиколотки. От араба ко мне движется первая волна удушающего тепла, она проходит сквозь меня, едва не сбив с ног, забивает рот песчинками, а голову – очередным прозрением: это снова не Париж, вот черт.

Это не Париж, но и не Lisboa, оглянувшись на только что покинутую гостиницу, я вижу, что изменилась и она. Высоких витринных стекол нет и в помине, лишь глухая красно-оранжевая стена с бойницами и одинокий тент над входом. Красно-оранжевый (с незначительными вариациями) растянулся метров на пятьсот – двух– и трехэтажные постройки похожи друг на друга, лишь тент над входом в гостиницу придает улице некоторое разнообразие. А в самом конце, почти у кромки низкого горизонта, красно-оранжевый переходит в насыщенный синий, я и понятия не имел, что небо может быть таким синим. Интересно, имел ли об этом понятие lieutenant, алжирское сумасшествие Линн?

Я никогда не был в Алжире, тогда откуда песок на зубах?

, Или это – воспоминание о песке, и не мое собственное, как лиссабонский фуникулер, а лейтенантское?.. Если я все-таки доберусь до «Pres de la rainure», есть смысл попросить у хозяина зубочистки.

Араб равняется со мной и останавливается. На фоне красно-оранжевой стены, двух бойниц и кованого фонаря между ними он смотрится довольно эффектно, это не может быть воспоминанием lieutenant, единственное его воспоминание заключено в фотографии казненных феллахов. Это – не воспоминание, это – представление, если бы на плече портье из «Ламартин Опера» были бы не иероглифы, а арабская вязь, я бы точно мог сказать: это представление потнючего сосунка о стране, в которой он никогда не был и вряд ли когда-нибудь будет.

Араб смотрит на меня с доброжелательным интересом.

– Мне нужно кафе, – кричу я ему через улицу. – Кафе «У желоба».

– Это здесь, – араб машет рукой, указывая направление. – Следующий дом.

Все дома (если можно назвать домами куски однородной красно-оранжевой стены) похожи друг на друга.

– Вывеска, – арабу очень хочется помочь мне. – Видите вывеску?

Поначалу никакой вывески я не вижу, песок на зубах не перестает скрипеть, белый бурнус моего неожиданного проводника дрожит и покачивается в раскаленном воздухе, да и сама улица качается вместе с ним.

– Идите сюда!..

Lieutenant, наученный горьким опытом североафриканских пустынь, уж точно бы не подошел, но у меня нет оснований не верить добродушному арабу. Раз уж я так легко принял на веру все остальное. Перейти на другую сторону улицы оказывается труднее. Ноги мои вязнут в песке, он жжет подошвы даже сквозь ботинки, жаль, что у меня нет бурнуса и белоснежных, не запятнанных джихадом одеяний. Анук умерла бы со смеху, увидев меня в подобном прикиде. Мысль об Анук придает мне силы, и я оказываюсь рядом с арабом даже раньше, чем предполагал. Единственное, чего я не мог предположить, – араб знаком мне. Бурнус, скрывающий пол-лица, не может меня обмануть: это – Али, хозяин маленькой лавчонки в Бельвиле (кальяны, специи, арабская чеканка). Тот самый Али, руки которого покрыты странной татуировкой, не имеющей ничего общего с опереточными иероглифами портье.

– Али? – спрашиваю я араба.

– Нет, сахиб. Я не Али.

«Как могут звать испанца? Или Педро, или Энрике, или Хуан», – говорила Линн. Как могут звать араба? Или Али, или Хасан, или Мустафа. Не исключено, что у алжирского приятеля Линн другое мнение на этот счет.

– Я не Али. Меня зовут Акрам. Но у меня есть брат – Али.

– Али, владелец лавки. Кальяны, чеканка и все такое…

Акрам, брат Али, на секунду задумывается.

– Али, владелец лавки. С татуировкой на руках. Вот здесь, – я невольно касаюсь пальцами пальцев араба.

Акрам, брат Али, смеется и протягивает мне ладони, покрытые татуировкой. Раскаленный воздух по-прежнему дрожит, от рук Акрама поднимаются вверх струйки песка, закрученные в маленькие тугие торнадо. Смуглые колонны пальцев испещрены перетекающими друг в друга буквами и символами, возможно – это изречения из Корана, возможно – что-то иное…

– Что это, Акрам? Что это означает?

– Это было всегда, сахиб.

– Они изменяются…

– Это было всегда, сахиб.

– Что здесь написано?

– Не знаю.

– А Али знает?

– Нет. Мы братья. Если бы знал он – знал и я.

– А кто знает?

– Кто написал.

Исчерпывающий ответ. Вряд ли я добьюсь от брата Али большего. Рисунок на ладонях Акрама, на его пальцах постоянно меняется, ничего подобного не происходило с ладонями Али, я только принимал на веру его россказни о меняющемся рисунке. Но теперь я вижу и сам: рисунок меняется, место символов и букв занимают не совсем ясные, не совсем четкие контуры каких-то фигур, я с трудом успеваю различить птицу и – кажется – морскую раковину, но, может, это вовсе и не раковина… Может, это не раковина, а часть растительного орнамента, которая снова переходит в буквы и символы, и не всегда арабские. Разглядеть буквы детальнее не удается из-за толстого слоя песка, торнадо сменили барханы, они покрывают теперь распахнутые ладони брата Али.

– Вы искали кафе «У желоба», сахиб. Так?

– Да.

– Это здесь.

Теперь и я вижу вывеску, очень европейскую, очень парижскую; два красных тента «Coca-Cola» по ее краям, вылизанные камни мостовой, несколько пластмассовых столиков и стульев. И несколько деревьев с аккуратно постриженными ветками.

– Спасибо, Акрам. Передавайте привет брату. Я как-нибудь зайду к нему…

– Вы тоже передавайте ему привет. Если как-нибудь зайдете.

В спину мне все еще дышит сухой горячий ветер (хамсин? хабуб? харматан?..), но песок на зубах уже не скрипит. Красно-оранжевая стена из прилепленных друг к другу глинобитных построек тоже исчезла, растворилась в припаркованных «Рено», «Пежо» и «Ситроенах». А стеклянные двери кафе «Pres de la rainure» и вовсе примиряют меня с действительностью.