Реквием - Оливер Лорен - Страница 60

Я наклоняю голову и спешу дальше; как только мне попадается узкий переулок между зданиями, я сворачиваю с дороги. Теперь я иду наугад в надежде, что ноги сами принесут меня туда, куда нужно. Грейс. Грейс. Грейс. Я молюсь, чтобы она услышала меня.

Наобум: через Меллен, к другому переулку, черной зияющей дыре, к месту, где тени могут скрыть меня. Грейс, где ты? Мысленно я кричу, кричу так громко, что крик поглощает все остальное — и шум приближа­ющегося автомобиля.

А потом он возникает, словно ниоткуда: мотор гу­дит и пыхтит, окна отражают свет мне в глаза, слепят меня, тормоза визжат, когда водитель пытается затор­мозить. Потом становится больно, и я чувствую, что кувыркаюсь, — кажется, я сейчас умру. Небо вращает­ся надо мной. Я вижу улыбающееся лицо Алекса. А по­том ощущаю острую боль от удара о твердую мосто­вую. Из меня вышибает воздух, и я перекатываюсь на спину; мои легкие судорожно трепещут, сражаясь за возможность дышать.

На мгновение, глядя в голубое небо, туго натяну­тое в вышине между крышами домов, я забываю, где нахожусь. Я плыву, дрейфуя по поверхности голубой воды, и знаю лишь одно: я не умерла. Мое тело по-прежнему принадлежит мне. Я сгибаю руки и шевелю ногами, чтобы убедиться в этом. Каким-то чудом я не ударилась головой.

Хлопают двери. Слышатся выкрики. Я вспоминаю, что мне нужно двигаться. Мне нужно встать. Грейс. Но прежде, чем я успеваю что-либо сделать, меня грубо хватают за руки и вздергивают на ноги. Дальше - словно череда вспышек. Темные костюмы. Пистолеты. Злобные лица.

Очень плохо.

Инстинкты берут верх, и я принимаюсь вырывать­ся и пинаться. Я кусаю удерживающего меня охранни­ка, но он меня не отпускает, а второй охранник делает шаг вперед и бьет меня по лицу. От удара у меня слов­но что-то взрывается перед глазами. Я вслепую плюю в охранника. Еще один охранник — их тут трое — це­лится из пистолета мне в голову. Глаза у него черные и холодные, словно из камня высеченные, полные ненависти - исцеленные не ненавидят, но и не лю­бят, а отвращения, как будто я — какая-то особенно мерзкая разновидность насекомого, и я понимаю, что сейчас умру.

«Прости, Алекс. И Джулиан. Прости. Прости, Грейс».

Я закрываю глаза.

— Стойте!

Я открываю глаза.

С заднего сиденья выбирается какая-то девушка.

На ней белое муслиновое платье новобрачной. Ее волосы искусно уложены, а шрам от процедуры под­черкнут макияжем и превращен в маленькую разно­цветную звездочку под левым ухом. Она красива. Она похожа на изображения ангелов, какими их рисуют в церкви.

Потом ее взгляд устремляется на меня, и у меня все внутри сжимается. Земля разверзается подо мной. Я не уверена, что смогла бы устоять на ногах.

— Лина, — спокойно произносит девушка. Это ско­рее констатация факта, чем приветствие.

Я не могу выдавить из себя ни слова. Я не могу произнести ее имени, хотя оно звенит у меня в голове, словно пронзительный крик.

Хана.

— Куда мы едем?

Хана поворачивается ко мне. Это первые слова, с которыми мне удается обратиться к ней. На секунду на ее лице проступает удивление и еще какое-то чув­ство. Удовольствие? Трудно сказать. У нее изменилось выражение лица, и я больше ничего с него не счи­тываю.

— Ко мне домой, — говорит она, помолчав.

Меня тянет расхохотаться. Хана так нелепо спо­койна! Она словно приглашает меня поискать музыку в ЛАММ или пристроиться рядом с ней на диване и посмотреть кино.

— Ты не собираешься сдать меня? — саркастически интересуюсь я. Я знаю, что она собирается меня сдать. Я знала это с той самой секунды, как увидела ее шрам, увидела пустоту в ее взгляде, словно в озере, потеряв­шем глубину.

Хана то ли не опознает вызов, то ли игнорирует его.

— Собираюсь, — просто отвечает она. — Но не пря­мо сейчас.

И снова какое-то выражение на миг проступает на ее лице — неуверенность, — и кажется, будто она хочет сказать что-то еще. Но вместо этого Хана, прикусив губу, отворачивается к окну.

Ее прикусывание губы заставляет меня задумать­ся. Это брешь в ее спокойствии, которой я никак не ожидала. Это прежняя Хана выглядывает из блиста­тельной новой версии, и у меня снова ноет под ложеч­кой. Меня захлестывает стремление обнять ее, вдох­нуть ее запах — «две капли ванили на локоть и жасмин на шею», — сказать, как я по ней соскучилась.

Но Хана вовремя перехватывает мой взгляд и под­жимает губы. И я напоминаю себе, что прежней Ханы больше нет. Возможно, от нее теперь даже пахнет ина­че. Она не задала мне ни единого вопроса о том, что со мной случилось, где я была, как я оказалась в Порт­ленде, измазанная кровью, в одежде, покрытой кор­кой грязи. Она почти не смотрит на меня, а когда смо­трит, в ее взгляде читается смутное, бесстрастное любопытство, словно я — какое-то странное животное в зоопарке.

Я ожидаю, что мы свернем к Вест-Энду, но вместо этого мы катим прочь с полуострова. Должно быть, Хана переехала. Здесь дома даже больше и внушитель­нее, чем в ее прежнем районе. Не знаю, почему я удив­лена. Это единственное, что я узнала за время пребы­вания в сопротивлении. Исцеление — это контроль. Исцеление — это структура. И богатые все богатеют, а бедных тем временем загоняют в тесные переулки и переполненные квартиры, и им говорят, что их защи­щают, и обещают им, что за терпение они получат воз­награждение на небесах. Рабство, именуемое безопас­ностью.

Мы сворачиваем на улицу, окаймленную древними на вид кленами, чьи ветви сплетаются над головой, словно полог. Мелькает табличка с названием улицы: Эссекс-стрит. У меня снова все внутри сжимается. Эссекс-стрит, 88 — именно здесь Пиппа намеревалась установить бомбу. Сколько времени прошло с воя той сирены? Десять минут? Пятнадцать?

У меня под мышками скапливается пот. Я смотрю на проносящиеся мимо почтовые ящики. Один из этих домов — один из этих великолепных белых домов, изукрашенных решетками и куполами, словно торты, окруженных широкими белыми галереями и отделен­ных от улицы ярко-зелеными лужайками, — один из них взлетит на воздух менее чем через час.

Машина замедляет ход и останавливается перед вычурными чугунными воротами. Водитель высовы­вается из окна и набирает код на кодовом замке, и во­рота плавно открываются. Это напоминает мне старый дом Джулиана в Нью-Йорке и все так же изумляет: столько электроэнергии отдают пригоршне людей!

Хана по-прежнему бесстрастно смотрит в окно, и мне внезапно хочется врезать по ее отражению в сте­кле. Она понятия не имеет, что представляет собой остальной мир. Она никогда не сталкивалась с лише­ниями, никогда не жила без пищи, без тепла, без ком­форта. Как она вообще могла сделаться моей лучшей подругой? Мы всегда жили в двух разных мирах. Мне просто хватало глупости верить, что это не важно.

Высокие живые изгороди окружают машину с обе­их сторон, тянутся вдоль короткой подъездной дорож­ки, ведущей к очередному громадному дому. Такого большого мы еще не видели. Над входной дверью при­бит железный номер.

88.

На мгновение у меня темнеет перед глазами. Я мор­гаю. Но номер по-прежнему на месте.

Дом 88 по Эссекс-стрит. Бомба здесь. Пот щекочет мне спину. Какой в этом смысл? Остальные бомбы за­ложены в центре, в муниципальных зданиях, как в прошлом году.

— Ты здесь живешь? — спрашиваю я у Ханы. Она выбирается из машины все с тем же бесящим спокой­ствием, словно мы явились сюда со светским визитом.

Хана снова колеблется.

— Это дом Фреда, — говорит она. — Полагаю, те­перь наш общий. — Заметив, что я уставилась на нее, она добавляет: — Фред Харгроув. Мэр.

Я совершенно забыла, что Хане подобрали парой Фреда Харгроува. Через сопротивление до нас дохо­дили слухи, что Харгроув-старший был убит во время Инцидентов. Должно быть, Фред занял место отца. Теперь становится ясно, почему бомбу заложили в этом доме. Что может быть символичнее, чем нанести удар непосредственно по лидеру? Но мы просчита­лись. В доме будет не Фред. В доме будет Хана.