Пандора в Конго - Пиньоль Альберт Санчес - Страница 19

Уильям и Ричард спали в одной палатке. Пепе поначалу ночевал под открытым небом, так же как носильщики, но однажды у него страшно разболелись зубы. Бедняга переносил боль стоически, но Уильям решил, что ему лучше провести ночь в палатке Маркуса. Кравер не хотел, чтобы остальные негры видели проявления слабости в человеке, исполнявшем роль проводника и одновременно надсмотрщика. Маркус спал в скромной палатке, куда складывали также тюки, которые следовало беречь от непогоды. Гарвею предложили потесниться, а когда зубная боль у Пепе прошла, никому не пришло в голову выгнать его из палатки.

В каком-то дальнем уголке мозга Маркуса установились прочные параллели с воспоминаниями его детства. Он спал рядом с Годефруа, как когда-то рядом с медведем Пепе. Это отнюдь не оправдывает Гарвея, просто объясняет его поведение. В мире, где люди приравнены к животным, о Маркусе Гарвее можно было, по крайней мере, сказать, что он разделял кров с одним из таких животных.

Довольно скоро стало ясно, что необходимо найти замену умершим носильщикам. Сказать это было куда проще, чем сделать. Поселки, состоявшие из кучки глинобитных хижин под соломенными крышами, мгновенно пустели, стоило только отряду приблизиться к ним. Множество примет указывало на то, что жители совсем недавно укрылись в джунглях, в спешке побросав свои дела.

Наверное, они знали, что происходит во время подобных походов. Судьба экспедиции братьев Краверов неожиданно оказалась под угрозой: носильщики не представляли собой никакой ценности по сравнению с переносимым ими грузом; однако до тех пор, пока англичанам не удавалось найти способ пополнения их рядов, сам груз превращался в бесполезный хлам.

В какой-то момент времени они углубились в сельву настолько, что в этих местах о белых людях знали только понаслышке. Жители поселков не скрывались в панике, а выходили навстречу, подталкиваемые любопытством, подобно антарктическим пингвинам, не подозревая, какая опасность им грозит. И только ребятишки проявляли тревогу: никогда прежде они не видели таких белых, точно привидения, существ и плакали от страха. Самая большая жестокость заключалась в том, что жители поселков насмехались над своими несчастными собратьями, участвующими в экспедиции. Они измывались над ними тысячами способов: танцевали вокруг них, терлись об их ягодицы своими членами, чтобы унизить бедолаг, и протыкали им щеки и ладони острыми иглами. Им и в голову не приходило, что следующими жертвами могут стать они сами.

Уильям и Ричард всегда использовали одну и ту же тактику. Оказавшись в поселке, они созывали всех жителей. Перед тем как обратиться к ним с речью, они требовали, чтобы туземцы отошли от них на почтительное расстояние. Те, смеясь, пританцовывали и подпрыгивали в ожидании какого-нибудь подарка или другого сюрприза. В конце концов братьям удавалось собрать перед собой плотную толпу черных тел, освещаемую белозубыми улыбками, и в этот момент они кидали в самый ее центр динамитную шашку.

Клубы красной пыли поднимались в небо. Ноги и руки, оторвавшись от тел, взлетали в воздух. Крики, стоны. Пепе и Маркус бросались в израненную толпу. Перепрыгивая через тела, они молниеносно хватали мужчин, которые были оглушены сильнее других и почти не понимали, что происходит. Они надевали на них колодки, в то время как Уильям и Ричард лупили их прикладами. Так пополнялся отряд носильщиков.

Я помню, что, когда Маркус рассказывал мне об этом, шел проливной дождь. Шум его струй, хлеставших по стенам тюрьмы, был слышен даже в нашей камере. Гарвей взмахнул руками и вскрикнул: «Бум!», изображая взрыв динамита. Мои пальцы машинально сжались в нервном спазме, раздался сухой щелчок, и деревянный карандаш у меня в руках сломался. Рассматривая его половинки на своей ладони, я произнес железным тоном:

– А что вы делали, чтобы не допустить этого?

Последнее слово еще не успело слететь с моих губ, а я уже пожалел, что заговорил. Но было слишком поздно. Маркус, казалось, очень удивился, потому что я никогда раньше не прерывал его. Ресницы его огромных зеленых глаз захлопали, как крылья бабочки, и он попросил чрезвычайно вежливым тоном:

– Вы не могли бы повторить свой вопрос?

Я выпалил еще раз:

– Что делали вы, чтобы помешать Уильяму и Ричарду Краверам кидать в толпу беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей динамитные шашки?

Маркус посмотрел по сторонам, словно ожидая, что кто-нибудь ему поможет, но не дождался.

– Помешать им? – переспросил он наконец. – Мне кажется, что вы меня не совсем поняли. Я сам бросал динамит.

До этого момента, пока я слушал его, электрический ток пробегал по моему позвоночнику. Но когда Маркус произнес последнюю фразу, у меня было ощущение, будто мне в вену ввели серу.

– Потом мы с Пепе заковывали негров, выживших после взрыва, в цепи – нам всегда хватало работы; а братья Краверы стреляли из своих ружей, – уточнил Маркус. – Выстрелы приводили пленников в полное замешательство, и они уже не помышляли сопротивляться. Уильяму и Ричарду такой подбор носильщиков пришелся по душе. Никакие другие занятия во время экспедиции в Конго не вызывали у них такого спортивного азарта. Пока мы с Пепе связывали пойманных негров, братья Краверы осматривали их. Взрывной волной с них срывало убогую одежду из соломы, и Ричард смеялся, указывая дулом своего ружья на их бедра: «Уй, уй, уй, вы только посмотрите! Ничего себе пушки у этих негров!»

Гарвея обвиняли в убийстве двух человек. И за это преступление его ожидал суд. Но Маркус убил десятки, а может быть, сотни мужчин, женщин и детей. И за эти преступления его никто не обвинял.

Гарвей высоко поднял брови:

– А как бы поступили вы, мистер Томсон?

Я откинулся назад, и мои плечи коснулись спинки стула. Спрашивать его о прошлом было большой ошибкой. Теперь Маркус имел полное право задавать мне вопросы и получать на них ответы; я не мог отвертеться. Неприязнь к Маркусу исчезла так же мгновенно, как возникла в моей душе, и ее место тут же заняло безграничное сомнение. Я не мог с уверенностью сказать, где начиналась его вина. Уильям и Ричард приказывали ему кидать динамитные шашки. Ему следовало отказаться выполнять их приказ? Но Краверы командовали экспедицией, а он был простым конюшим.

Когда книга вышла, некоторые критики назвали ее блестящим описанием деградации человеческой личности. Они ошибались. Самым непостижимым как раз является то, что понять ужас не стоит никакого труда. Ужас незатейлив и прост. Для того чтобы убивать людей, необходимы только два условия: желание и способность его осуществления. Уильям и Ричард могли убивать и хотели убивать. Количество жертв значения не имело. Мне бы очень хотелось написать историю о том, как трое крепких английских юношей катятся по наклонной плоскости, как все трое морально деградируют по мере того, как углубляются в джунгли. Однако в рассказе Маркуса не промелькнуло даже намека на подобный процесс. Братья не превращались в варваров, они были одними и теми же людьми в Англии и в Конго. Просто Конго не было Англией.

Маркус ни на минуту не сомневался в том, что набирать носильщиков для экспедиции при помощи взрывчатки являлось распространенной практикой в Конго, и был недалек от истины. Ни Уильям, ни Ричард не нарушали никаких законов; вопрос состоял только в том, мог ли Гарвей принять с точки зрения своих убеждений подобную низость. Где в таких случаях проходит граница чести людей более или менее порядочных? Быть может, Маркус должен был воспротивиться, когда Уильям несколько дней тому назад приказал ему уменьшить порции похлебки? Или еще раньше, в Леопольдвиле, настоять на том, чтобы разделить кров с черными слугами? Не стоит забывать также и о том, что Маркус Гарвей не мог просто так отказаться выполнять приказы братьев Краве-ров. Ожидать, что простой конюший восстанет в одиночку среди джунглей против двух аристократов, означало бы требовать от Маркуса не просто порядочности, а совершенно невероятного героизма.

Но суть проблемы заключалась не в этом. Мы обычно думаем, что причиненная боль тем сильнее, чем больше усилие, которое пришлось приложить, чтобы нанести удар. Вовсе нет. Конго поставило Маркуса в исключительное положение: для активного участия в производимом зле ему надо было сделать лишь маленькую уступку – просто протянуть руку. Сейчас, прожив жизнь, я ни на минуту не сомневаюсь: этот жест стал сутью всего XX века.