Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Избранное

Петров Сергей

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Избранное - Петров Сергей - Страница 30

Изменить размер шрифта:

Недатированные публикации разных лет

СТАРЫЙ ГОРОД

Осенний полдень дымчато-хрустален,

и счастье за углом в полуверсте.

Трепещет как пятнистый парус Таллинн,

и камни стали словно на холсте.

А в Кадриорге небо так ветвисто,

что в клочья раздирает синеву.

И грустно зеленеет Олевисте,

как моховая древность наяву.

И я как старый город, и пока мне

еще не отряхнуться от судьбы.

Я в старом Таллинне хожу по камни,

как ходят в бор по крепкие грибы.

СЛУШАЯ СОНАТУ

Играешь в жизнь, не глядя в ноты.

Бежит соната наизусть.

Хохочет трель. Но всё равно ты

в игру подбрасываешь грусть.

И вот до грани безразличья

доходит звук, как тайный знак,

и грохает тоска мужичья,

как бы по клавишам кулак.

В сонате легкой канонада

кому же может угождать?

Того, что есть, не больно надо,

а чего нет — так туго ждать!

И трет хомут, туга подпруга,

скрипит телега без колес.

И не выходишь ты из круга

забот и звуков, дум и слез.

(«А так — какой мне интерес»)

А так — какой мне интерес,

топорщась и топырясь?

На! Как арбуз меня — на взрез,

а хочешь — и на вырез.

Бери скорее алый кус,

не бойся подавиться!

Пусть на тебе я зарекусь

отныне зреть и злиться.

Ну а сама ты — на отрез,

навыверт и навылет.

Тебе, свались оно с небес,

и счастье опостылит.

В обузу буду? Обойдусь!

Сойдет и без арбуза.

И с плеч долой, как грустный груз,

на то ведь ты и Муза.

(«Хорошо поворожить»)

Хорошо поворожить

во цвету под вишнями,

да не шибко споро жить

с годиками лишними.

Хоть бы их помалу деть,

а куда — не станется.

Дал бы бог помолодеть —

знал бы, как состариться.

(«Не болит и не хворается»)

Не болит и не хворается

и живется беспредметно,

понемножку умирается,

безобидно, незаметно.

Потихоньку, понемножечку,

без иронии жеманной

подцепляешь с блюдца ложечку

несоленой каши манной.

Всё-то чудится да кажется,

что повестки не дошлются,

что размажется та кашица

на лице ребячьем блюдца,

что и так всё образуется.

Об одном лишь и грустится —

что отпетая разумница

не придет со мной проститься.

ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ

Дочурку чудную баюкая,

разнеженная в прах и в пух,

тысячегрудая, сторукая,

стоишь под завистью старух,

блестишь здоровьем в палисаднике,

свежа, как утренний надой,

и за тобою день на заднике

написан краской молодой.

На нем в воздушной пене мылятся

пеленки или облака,

и ты сияешь, мать кормилица,

слепой бутылью молока.

ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ СОБОР

На чухонском камне и трясине

бесновался царственный топор.

По монаршей дарственной Трезиний

прямо к небу выводил собор.

В Гаге, Копенгаге и в Стекольне

бомбардиру дикому Петру

тихо откликались колокольни,

стоя на предутреннем ветру.

И на грани ветхого рассвета

прямо в космос на какой-то съезд

ангел улетает, как ракета,

ставя на земном пространстве крест.

(«Под шапками каштанов старых»)

Под шапками каштанов старых

на грядках лавочек, чисты —

пенсионеры на бульварах,

как бледноглазые цветы.

Из полинялых незабудок,

как бы открыв тихонько дверь,

смиренно смотрится рассудок

в такое краткое теперь.

От рук, трудами удрученных,

от мудрых рук куда-то вбок,

как пончик, катится внучонок,

стряпухи-жизни колобок.

В ТЕ ДНИ

В те дни, когда ужом мой дикий пращур

еще не вился возле Перводрева

и тело тощее тащил и плющил ящер,

по животу земли распластывая чрево

и голову подняв, как кособокий ящик,

боялся неба и планет звенящих,

во дни свирепого накала и нагрева,

во дни великих вод, кишмя кипящих,

и папоротников чешуйчатопокровных,

во дни любовной страсти хладнокровных

и скользкой похоти чудовищ полуспящих,

в те дни, когда летали, и катались,

и сталкивались, и братались,

друг другу и гудели и трубили

родные поезда, и монопланы,

и броненосцы, и автомобили,

когда пропарывали океаны

ракеты, взмахивая плавниками,

еще тогда, орудуя веками,

природа-рукосуйка во припадке

веселой силы строила догадки,

изображая вживе на модели,

что с ней самой случится в самом деле.

ИВАН НА ОПОКАХ

(Из цикла «Новгородское зодчество»)

Вовек не нашивал сапог

ты, лапотник и божий ратник.

Какую жизнь, Иван с Опок,

ты положил за славу братних,

сермяжных трудовых кровей,

неповоротливой породы, —

и от подножья до бровей

ты простодушие колоды.

Ты языками не звонил,

ты не глаголил с колоколен.

Кого всю жизнь ты боронил,

не быв своею волей волен?

Кого всю жизнь ты поборал

душою кряжистой, подспудной?

Чью землю ты всю жизнь орал,

склоняясь выей многотрудной?

И с кем делил кусок сухой,

горбушку зачерствелой доли?

Микулин сын, ты шел с сохой,

насытя силой мышцы поле.

Ты, и приземист и плечист,

напряг до боли шею бычью,

душою прост и телом чист,

и предан русскому величью.

Ты — грудью настежь, напролом!

Угрюмый, дюжий, добрый, ражий

мужик, напяливший шелом

и ставший у судеб на страже.