Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Избранное

Петров Сергей

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Избранное - Петров Сергей - Страница 25

Изменить размер шрифта:

12 ноября 1975

НАДГРОБНОЕ САМОСЛОВИЕ

(фуга)

Я о себе скажу словечушко, но вчуже,

как будто сам уже давно лежу в земле.

Так больше правды, тут уж не словчу же,

как первое лицо в единственном числе.

Уж тут словечко, словно правда, голо

и в голом виде пустится в трепак,

и память будет выглядеть бесполо,

а поминанье по записке — как

спряжение безличного глагола.

Рифмуя «поп» и «гроб», кто будет поминать —

под рифму рюмку, чтобы православно, —

а имя в кулаке с бумажкою сжимать?

Не буду даже им. Вот, право, славно!

А поминаемый — как будто он не он,

а память светлая — молитесь, иереи! —

мигая, дрыгается, как неон,

в раскрашенной портретной галерее.

Ах, речь безличная! Смотри, пока

она откалывает трепака,

с торжественно-ехидной

улыбкой панихидной!

Так неси свой крест,

как лихой бунчук,

разливной Модест,

расписной пьянчук!

На одре пустом

ни аза в глаза.

Борода хвостом,

а из глаз слеза.

По шеям потом

даст гроза раза.

И под белую горячку

гопачится враскорячку:

И вот так, и вот так

ты попал под колпак,

под больничный колпак

да и гопником в гопак,

околпаченный,

раскоряченный!

Не я, не ты, не он, а просто было,

как вдоль судьбы шагающее быдло.

Хоть бы брылы развесившее рыло!

Нет, просто было, и оно обрыдло.

Давно уже ушли до ветру жданки,

все данные собрали да и в печь!

И Было вонькое хоронят по гражданке,

И Былу не дадут подонки в землю лечь.

И поют подонки,

голосочки тонки,

Семки, Тоньки, Фомки,

милые потомки:

Ходи изба, ходи печь!

Былу нету места лечь.

(А следовательно, требуется сжечь,

и вместе с рукописями!)

В гробу везут чудовищное Было,

помнившееся над единым и одним.

И чья-то речь стучит-бубнит над ним,

как будто сей звонарь колотит в било.

И пальцем в рот он тычет наконец,

как будто совершая подвиг ратный,

что я-де в яви был чернец,

но самочинный и развратный.

А я Господних язв до дьявола приях,

и остаюсь я не во сне загробном,

а — как в беспамятстве многоутробном —

и в Божьих, и не в Божьих бытиях.

1975

(«Цветок прощаний и разлук»)

B.L.

Цветок прощаний и разлук,

не прячась, но и не казотясь,

глядит на разливанный луг

голубоглазый миозотис.

Он вечно свежий, как роса,

готов пробраться и песками,

и крохотные небеса

придерживает лепестками.

И путешествует меж трав

с откоса и до водной глади,

цветок без долга и без прав

с единой крапинкой во взгляде.

В оконце памяти моей

еще звенит он, как побудка.

Вот так и ты, forgetmigei,

моя большая незабудка.

1975

ДЕРЖАВИН. ЖИЗНЬ ЗВАНСКАЯ

Energie ist das oberste Gesetz der Dichtkunst, sie malet also nie wertma?ig.

J.G. Herder[7]

Собой не может быть никто.

Г.Р. Державин

Я без воззваний жил во Званке,

где звонки соловьи поют.

Приблудной Музе-оборванке

во флигеле я дал приют.

Она на пяльцах вышивала

апостолов, орлов и львов,

и Дашенька не выживала

из флигеля мою любовь.

Ни в чем пииту не переча,

оне ложились на кровать.

Любил обеих он, так неча

обеим было ревновать.

И он не чаял в них измены,

ниже волнения молвы.

Сколь верны Росския Камены!

И жены тоже таковы.

Да что пиит! (Будь он неладен!)

Висит промежду перекладин!

Но невозможно жить без жертв.

Воистину тот жив, кто гладен,

кто сыт да гладок — полумертв.

Покой мой дряхлый мне отраден,

и нет на мне чертовских черт.

И если всё еще я жаден,

так вот уж не до райских гадин.

Ужели жил я долго вскую

на животрепетном краю,

очами гладя волховскую

всегда пременную струю?

А дура Муза говорила

на перепутии стихий:

«Люблю тебя! Крути, Гаврила,

и перемалывай стихи!»

Но так ли глупы те чинуши,

которым вечность суждена,

что прозакладывают души

под милости и ордена?

А что им крикнуть (не «тубо» же),

сим комнатным и гончим псам?

На них управы нету, Боже!

О том Ты ведаешь и Сам.

Но Званка, Званка, крепостная

моя красавица со мной!

И доживаю допоздна я

хозяйски жизнью запасной.

Ломаю понемногу время,

в отставку выгнав целый век.

Сижу во Званке, как в гареме,

я, православный человек.

По осени брожу по ржавой,

когда дожди меня поят,

и я Российскою державой,

как бабой доброю, объят.

Шагаю по стерне шершавой,

хлебаю живописны щи...

А что там слышно за Варшавой?

Европа ропщет? Ну, ропщи!

Живу во Званке я под старость.

Приди, отец архимандрит,

и зри, как оная мудрит,

ввергаясь и в покой и в ярость!

Займи очей моих ревнивых,

иди по строгой борозде

и зри, как блещут зори в нивах

и стелят шелком по воде!

Внемли же стук колес и гумен,

и песнь, что бьет ключом из дев!

И за меня молись, игумен,

молебен, яко длань, воздев!

Я в иноческий чин не лезу,

и всё мое еще при мне.

Да уподоблюсь я железу

и звездному огню в кремне!

Устрою нынче я смотрины

для полнотелой осетрины.

Приди же, отче, а на нас

умильно взглянет ананас.

На должно тут же сядет место

и белорыбица-невеста,

преображенная в балык.

Резвятся крохотны пороки,

когда, еще слагая строки,

пиит уже не вяжет лык.

Да будешь, Боже, Ты преславен

во всех житейских чудесах!

Я, росс и Гавриил Державин,

о сем писах, еже писах.

Энергия — высший закон поэтического искусства, однако она не выражает его в полной мере.

И.Г. Гердер