Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Избранное

Петров Сергей

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Избранное - Петров Сергей - Страница 18

Изменить размер шрифта:

(«Вкруг пагоды висит осенняя погода»)

Вкруг пагоды висит осенняя погода

на черных сучьях и на тусклых клочьях туч.

У колеса времен совсем не стало хода,

и бронзовый баран — как позабытый ключ.

И мнится, белый свет ни сладок и ни горек,

а в вечный будень он обыденный обед.

В буддийской тишине лежит мощеный дворик,

и снится кирпичам заоблачный Тибет.

Стоит на Севере большой и косоротый

из камня сложенный кроваво-серый мрак,

как древней мудростью, скудея позолотой, —

и нет вокруг него ни горсточки зевак.

Только вывеска из тени

извещает вдруг, что тут

морфологии растений

(неподвижный) институт.

октябрь 1972

(«Когда живется мне, и я тогда живусь»)

Когда живется мне, и я тогда живусь,

переживаясь от стены к обрыву.

А то скачу себе, не дуя даже в ус,

зато уж — до горы, и в хвост, и в гриву!

И, погоняя своего коня,

без шапки, без креста, без чекменя

я еду от меня ко мне через меня.

И, каждой Божьей вере изменя

и ничего вокруг не присеня,

я думаю, как бы остаться живу.

Воистину, я круглый дурачина

посередине своего ума!

А жизнь — одна сплошная кортома.

Срядилась жить — готова котома,

и догорай, моя лучина!

Сильней всех истин — смерть. Но то-то и кручина,

что истина сама и есть кончина,

иначе ведь она и не сама.

1972

ТРЕТЬЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ФУГА

Возсия мирови свет разума

Свет раскромсал полтьмы, как добрый каравай.

Свет полоснул тебя. Не прячься в плечи!

Горячего нутра во мраке не скрывай,

последний хлебец, вынутый из печи!

Да плачут по тебе горячим воском свечи!

Она была одна, орлиная звезда!

Она сияла, как исчадье мысли.

(Беспомощней птенцов из темного гнезда

другие звезды падали и висли).

Бог с вами! — жалобно вопила благостыня.

Ласкал владычной лапой агнца лев.

И по прямой дороге шла пустыня

в загон коровий и в овечий хлев.

Помилуй сираго,

наполни праздного!

Возсия мирови

(эхма!) свет разума.

И над землей стояло Рождество,

как бы вселенная у черного причала.

А крохотное Божество

еще не плакало и не кричало.

Добру по мелочи недолго наблошниться.

(Тем паче во хлеву). Добра везде что блох.

Вселенная моя, ужели ты божница?

Моленная моя, ужели ты блажница,

где колобродит лекарь-знахарь Бог?

Помилуй сираго,

наполни праздного!

Возсия мирови

(эхма!) свет разума.

Блажному Мирушке свет разума сиял,

огромный пламенный кулак,

и весь народ земной завопиял

на радостях от сих невыносимых благ.

Седея, мудрецы учились у звезды

и в хлевушок добрались до зари,

вещая, как пророки и цари,

с текучего престола бороды.

И небо и земля дорогою предлинной

вытягивались за звездой орлиной.

С похода Кирова

до боя Крассова

возсия мирови

(эхма!) свет разума.

Свет разума сиял, как праздничная ель.

Блистал хрусталь в слезах от водки.

Земля ложилась в зиму, как в постель,

и слушала рождественские сводки.

А сводки пели, жили, просто были

и, будто волки на овечек, выли.

И разум электрический сиял

во всей вселенной, как в пустой гостиной

(иль во хлеву). И на столе зиял

огромной раною фиал

с непретворенною в мадеру кровью...

И гнал мужик предлинной хворостиной

ораву кроткую коровью,

не зная сам куда.

И шла над ним орлиная звезда,

и шла за ними нищая планида.

От света разума зажегся мир ночной

и погорел! И плакала обида

турбинным воем станции речной.

Любила милого,

дошла до разного!

Возсия мирови

(эхма!) свет разума.

У мудрецов росла в запруде борода,

орлиная звезда болталась при петлице,

и как галактики горели города,

бочком пристраиваясь к небылице.

Как гусь рождественский, свет разума сиял,

товарищ поросенку с хреном,

и вдохновенным девкам-иппокренам

вливали в глотку ярости фиал.

Свет разума сиял. Кружилось Рождество.

Трегубый труд пришел на торжество,

и рыла высунули из мечей орала,

а крохотное Божество

в хлеву истошным голосом орало.

7 января 1973

(«Аз усумнитель есмь. Попробуй-ка, сомни»)

Аз усумнитель есмь. Попробуй-ка, сомни

в комок, зажми в кулак метрическую справку

и дни горбатые, как спину, гни да гни!

А если вздумается, отдохни,

пристроясь на кладбищенскую травку.

Зима болит, как зуб с огромною дырой,

зима валит морозней доброй шубы,

и ноет голый дуб над черною норой,

и потчует беда забавой в зубы.

Клянусь, что дальняя любовь благоуханна!

А рядом сыплется рождественская смерть.

Шертую я во имя Бога-хана,

но мне не по шерсти такая шерть.

И так и сяк верчу в когтях присягу

кровавой грамотой баскачьего ума.

Пока присяду вскачь, а там и вслепь полягу,

перекрестясь сумнением. Эхма!