Тайный сыск царя Гороха - Белянин Андрей Олегович - Страница 9

Мой доклад поверг царя в глубокое недоумение.

— Не пойму, чего ж ты еще на пустом месте тесто месишь? Ведь сундучок найден?

— Да, государь.

— Деньги считают, вроде на месте все. Казначей наш, видать, как понял, что по нему топор плачет, так с перепугу в петлю и полез.

— Я берусь доказать, что смерть гражданина Тюри была инсценирована. Это убийство!

— Как так? — оторопел Горох. Он вообще мужик головастый, но на веру ничего не принимает, ему только факты давай.

— Дело в том, что при обследовании трупа на шее обнаружены две черных полосы от ремня. Одна узкая, а другая широкая, перекрывающая первую почти по всей длине. Разница заметна лишь на концах. Узкий ремень оставил след вниз, как если бы два человека душили сзади. Широкий ремень, наоборот, оставил следы, вытянутые вверх, так как его оттягивало тело.

— Хм… да мало ли какие синяки на шее могли быть? Может, гайтан с крестом так неловко зацепился…

— Возможно. Однако в конюшне, где якобы повесился казначей, балка с привязанными вожжами находится слишком высоко.

— Мог встать на что-нибудь, — тут же нашелся государь.

— Верно, там есть лестница. Тот, кто ей пользовался, ненароком испачкал ноги в навозе, на ступеньках остались характерные следы. А вот ноги повешенного чистенькие, без всяких навозных пятен.

— Так… может, его жена успела обмыть?

— Хорошо, вернемся к лестнице. Чтобы повеситься, Тюря должен был на чем-то стоять. Ни табурета, ни чурбачка в конюшне не обнаружилось. Та же лестница, если бы он воспользовался ею, не стояла бы аккуратно в углу.

— А вот… ежели… — на минуту задумался царь, которому, похоже, очень понравилась наша своеобразная «игра», — он ведь мог на коня сесть, пятками его толкнуть и повиснуть за милую душу!

— Мог бы, — согласился я, — но тогда указанная лошадь должна была бы послушно вернуться в свое стойло и привязаться уздечкой на крючок.

— Убедил! Твоя взяла. Вижу, что и впрямь по сыскному делу ты разумеешь. Думаешь, что сундучок-то подкинули?

— Думаю, да. Уж слишком легко мы его нашли, словно специально для нас и поставили. Меня больше беспокоит то, чего не нашли…

— Чего именно?

— Следов пребывания на подворье Тюри шамаханского поджигателя. Значит, заказчик не он…

Уже на выходе из царского терема я столкнулся нос к носу с дьяком Филимоном.

— Здравствуйте, батюшка Никита Иванович! Как здоровьице? — любезно раскланялся он.

— А вот здоровье-то мое не очень: то лапы ломит, то хвост отваливается, — неуклюже пошутил я, вспомнив детский мультик.

Лицо дьяка потемнело, он фамильярно взял меня за лацкан кителя и совершенно чужим голосом прошипел:

— Языком поменьше болтай! Не ровен час — всех погубишь… — После чего, увидев приближающихся стрельцов, вновь перешел на ласковый елей: — Ну так дай вам Бог силушки да терпения на такой-то тяжелой службе! До свиданьица, батюшка сыскной воевода…

Я сошел по ступенькам во двор совершенно ошарашенный его поведением. Ни такая вежливость, ни такая грубость для думного дьяка Филимона были совершенно не характерны. Конечно, я его мало знаю, но все-таки…

Домой добрались только к обеду. Баба Яга, к моему глубочайшему удивлению, начала бодренько суетиться у печки, а у меня, здорового и молодого, от беготни буквально ноги отваливались. Появился проспавшийся после вчерашнего Митька. Вид протрезвевшего «сексота» был жалок. Начал он, как всегда, с показухи, есть за ним такой грешок. Что ни делает — все как будто Гамлета в последнем акте изображает. Рожа помятая, качается, от самого разит, будто его целиком в спирте вымачивали, а туда же…

— Не гневись, батюшка сыскной воевода! — Митяй рухнул на колени и начал молча бить поклоны, гулко стукая лбом об пол.

— Кончай комедию ломать, трагик! Почему напился как свинья?!

— Христом Богом прошу, прости, батюшка! Прости меня, дурака немытого, неразумного! Деревенщину-засельщину! Сироту горемычную, необразованную!

— Митька! Ты у меня от ответа не увиливай, рабоче-крестьянское происхождение тебя не спасет.

— Не виновный я, но мне ответ держать! Не мог я не пити, ибо зело подозрительно сие…

— Ты такую фразочку сам смастрячил или подсказал кто? — даже удивился я. По сути парень прав, не пить он не мог. Но мог же не напиваться! — Ладно, вставай с колен, докладывай.

— А доложу я вам, батюшка участковый, страшное дело! — разом отставив в сторону жалостливый тон, поднялась эта орясина. — Как вы и велели, пошел я в кабак. Сел в уголке, взял себе кружечку да ярыжку предупредил, чтоб все выпитое на ваш счет записывал…

— Идиот, — тихо выдохнул я.

Одним махом сорвал всю маскировку. Ну что ему можно доверить после этого?

— А сам сижу себе, да слушаю, да примечаю, да на ус мотаю. Вот дело к ночи, и заваливаются в кабак стрельцы. Не простые, а те, что у самой казны службу охранную несут. Ну, как же их упустить? Я ненароком поближе подсел, а чтоб, значит, подозрений не вызвать, мужиков к себе за стол поманил. Дескать, день у меня был тороватый, гуляю! Вино рекой течет, а ить мне ж еще и слушать надобно… Я наливаю всем…

— Дмитрий, не отвлекайся! Говори короче, что интересного сказали стрельцы?

— Так я, батюшка, об этом и толкую! А заговорили они о покраже в казне, и один промеж них возьми да и ляпни, будто бы в тот вечер сам боярин Мышкин приходил их караул проверять. Поглядел, покричал для порядка и сказал, что у всех пуговицы мелом не чищены. Срам-де для царевых слуг на таком высоком посту. Да чтоб сей же час все за мелом побежали, в порядок себя привели, а он уж тут постоит, их, нерадивых, дожидаючись. Стрельцы — люди подневольные, дунули — рысью, вернулись — галопом. Боярин журит, что, дескать, долго ждет, эвон — вспотел даже. А кафтан-то у него через руку перекинутый! Вот я и смекаю…

— Погоди. Чем дело пахнет, и так ясно. Больше стрельцы ничего не говорили?

— Нет. Зашикали друг на друга, вспомнили, как боярин предупредил, что, мол, ежели царю об их пуговицах известно станет, так он всех на дальние границы пошлет, на заставе печенегов да тьмутараканцев отстреливать. Ясное дело, кому под стрелы басурманские лезть охота? В столице служба не пыльная…

— Ну что ж… — Я привстал. Конечно, парень серьезно провинился, но раздобытые им сведения были попросту бесценны. — От лица командования первого отделения милиции города Лукошкино объявляю тебе благодарность!

Митькины глаза наполнились слезами умиления.

— Батюшка сыскной воевода… Да я… дык… ежели… приказать изволите… живота не пожалею для отечества…

— Будет вам! — несердито прикрикнула бабка, доставая скатерть. — Ты, милок, берись-ка за топор да молоток. Слыхал небось, что ночью-то деялось? Вот и иди конюшню чинить. Участковому пообедать надобно. Иди, иди, понадобишься — позовут!

Накрыв на стол, Баба Яга присела напротив, налила себе немного щей и завела со мной неспешную беседу:

— Когда супостата брать-то будешь?

— Как только пойму, зачем ему перстень.

— Дался он тебе! Все ж и без того ясно.

— Наоборот. После показания стрельцов все темней не придумаешь. Боярин, конечно, вор, но ведь не дурак уж до такой-то степени! Если его стрельцы по кабакам такое болтают, то он должен думать, что они на допросе выдадут. Ведь заложат с потрохами!

— Да ты ешь! Не обращай внимания на меня, старую. А все ж таки непонятно…

— И мне непонятно, — прочавкал я. — Если бы их уловка насчет самоубийства прошла, все были бы уверены, что злоумышленник — это казначей. Ему бы приписали и поджог, и шамахана, и все, что душе угодно. А вот согласно показаниям покойного… — я не поленился и достал планшетку, — когда стрельцы подняли тревогу и он прибежал по вызову — дверь была открыта! Неужели гражданин Мышкин, провернув такую операцию с пуговицами, позабыл элементарно запереть дверь подвала?! Абсурд!

— Да мало ли чего в деле-то не бывает? — поправила меня Яга. — Вдруг и впрямь забыл, а казначей-то прознал от стрельцов, кто ночью приходил, да и стал от воеводы свою долю требовать. Тот его и прихлопнул!