Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена - Страница 50

Герман гнал что было сил, а время неслось наперегонки с ним. Он сделал все возможное для усиления парализующей силы лекарства, но при всем желании это действие не продлится больше часу. Если Хинган очнется еще в пути, в машине, придется сделать еще один укол. Шприц наготове, но… но это плохо. Еще один укол — это плохо! Сознание Хингана может стать деревянным, мужская шева померкнет навсегда. А Герман не хочет этого: ведь на дне души Хингана должна навсегда сохраниться память, что и почему с ним сделали. Иначе какой же во всем смысл? Тогда уж проще было разнести ему голову выстрелом — и все, и никаких хлопот, никакого покоя в душе…

Он старался не смотреть на спидометр. Стрелка плясала ближе к 120. Окажись что на дороге… «Вот смешно будет, если мы все гробанемся, а Хинган после аварии выживет!» — мелькнула мыслишка. А потом он уже ни о чем больше не думал, всецело обратившись в скорость, и вся кровь его, все нервы стали всего лишь запчастью двигателя, мечтавшего вместе с Германом об одном: успеть, успеть, успеть!

Успели.

Когда Хинган открыл глаза, Герман стоял над ним и поймал первый, еще самый смутный промельк жизни. И в этот вожделенный миг он произнес давно задуманное слово, которое отныне должно стать единственным ключом к сознанию Хингана:

— Дашенька…

Теперь наконец-то можно было сделать второй укол, и Герман трясущимися руками воткнул иглу в плечо поверженного врага.

Никита тихо, потрясенно всхлипнул рядом, Миха что-то невнятно пробормотал, а Герман только слабо усмехнулся.

Он-то знал: это все только цветочки! Он-то знал: все главное впереди! Но все-таки сейчас чувствовал себя всемогущим и воспринимал как должное и эти мужские слезы, и восхищенный шепот, и те слова, которые никем не были произнесены, однако с торжественной медлительностью прокручивались в голове, звеня литаврами и гремя барабанами:

Пушкин, конечно. Эх, жаль, не вспомнить, откуда это, а главное — что там дальше! Забыл, забыл… Приходилось довольствоваться тем, что осталось в памяти:

Если бы Герман мог представить, когда и при каких обстоятельствах вспомнит окончание этих строк…

Кавалеров спустился в подвал и остановился перед дверью: тяжелой, сейфового типа, со сложной системой внутренних замков.

Усмехнулся: ну чистая тюряга! Дверь воздвигли после первого побега Хингана, месяц назад. Даже Кавалеров усомнился, что она понадобится, но сучонок, надо отдать ему должное, ни минуты не переставал верить, что рано или поздно вновь сцапает свою жертву и опять заточит в узилище. Тот, другой Семеныч, тоже, помнится, бурчал насчет пустой траты денег, но втихаря бурчал, чтоб хозяин не слышал. Все-таки именно по его, Семеныча, дурости Хинган и дал тогда деру. Кавалеров и сам готов был убить этого придурка, ну а сучонок… Еще бы! Столько сил затратить на похищение, так хитро все обдумать; ну а последующая операция, лечение, психологическая обработка Хингана? И вот все разрушилось в одно мгновение. Да, крепко приложил он Семеныча! У того едва глаза на лоб не вылезли — и не столько от боли, сколько от изумления. Ну и дурак, что изумлялся. В этом Герке столько всего намешано, как в них во всех, в Налетовых! От него только и жди. Не то что ударить — он и убить может. По сути, Хингана почти прикончил…

Вот именно — почти. Ну что же, Кавалеров сегодня довершит начатое. Хватит, ученый. На судьбу надеяться нельзя — только на себя, на эти вот свои ручоночки работящие да ко всякой работенке гораздые!

Он стукнул в дверь — как надо стукнул, как условлено было. Глазок на мгновение померк: Семеныч приник к нему. Потом залязгали замки, приотворилась щелочка.

— О, это ты! — послышался довольный голос. — Давай влезай. А то мне тут совсем невмоготу стало.

— Что, опять Хинган пристает? — не сдержался, поддел-таки Кавалеров, запирая за собой дверь.

Семеныч глухо хрюкнул, словно получил удар поддых. Его круглое лицо обиженно вытянулось:

— Ну ты и…

— Да ладно, брось! — отмахнулся Кавалеров. — Подумаешь, слова ему не скажи, экая цаца!

Его разбирал смех. А может, просто нервная трясучка — черт его разберет. Семеныч вечно корчил из себя черт знает что, хотя на самом деле был такой же падалью, как все: как сам Кавалеров, в первую очередь. И вдобавок оказался слабаком, задавшим всем массу неприятностей. Да если бы тогда на его месте оказался Кавалеров, Хинган уже целый месяц отдыхал бы в холодненькой землице! И пусть только Герка, сучонок, пикнул бы хоть словцо — ответ мог быть только один: «А ты что, хотел, чтобы он еще и меня прикончил и сбежал?»

Семенычу повезло: остался жив. Похоже, Хингану и впрямь нужно было от него совсем другое… Кавалеров потом его подначивал время от времени (но, разумеется, так, чтобы сучонок не слышал): все-таки трахнул он тогда Хингана или нет? Семеныч взвивался, как змеюка, брошенная на уголья костра. А что такого, подумаешь? Сам Кавалеров не оплошал бы, тем паче что Хингану этого до смерти хотелось.

А интересно, Герка предполагал, что все его извороты над Хинганом могут выйти таким вот боком? Как у них там, в Африке, вели себя бабы-новоделы? Тоже небось стелились под всех мужиков подряд, а то и силком на себя тащили. Хинган всегда был кобелище, каких поискать, а, став сукой, вел себя так, будто у него течка не прекращается. Однако Герка все время держал его психику на привязи, а тут вдруг… сорвалось! Семеныч потом, плавая в слезах и соплях, хлюпая дважды разбитым носом (сперва Хинган приложил, потом Герка добавил), рассказывал, что принес, мол, узнику пожрать, а тот на него буквально с порога навалился и в койку потащил. То есть этой вновь образованной бабенке до такой степени приспичило, что вынь да положь! Семеныч дурак: ему надо было отметелить Хингана в очко (сам Кавалеров на его месте так бы и поступил), а у того, видите ли, воображение разыгралось. Не к месту вспомнил, как присутствовал при операции хингановых гениталий…

Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, словечко же выискали: ге-ни-та— лии! Проще сказать, оттяпал Герка Хингану хрен с яичницей, а в том месте бабью лоханку вырезал. Вот вам и все ге-ни-та-лии! Душою-то Хинган к тому времени вполне стал бабой… не считая, конечно, наглухо запертых местечек в сознании.

И так, значит, перепугался непорочный Семеныч, что начал отбиваться ручками и ножками, чем глубоко оскорбил Хингана: то ли морально, то ли вдобавок и физически. И, как назло, ни Кавалерова, ни самого Герки не случилось на даче! Сучонок именно в этот день смотался в Нижний — повидаться со своими. Эх, дорого дал бы Кавалеров, чтобы оказаться там же — при встрече любящих родственников. Смерть как хотелось ему поглядеть в глаза Петра Григорьевича… Петьки Налетова! В погасшие, полуослепшие, полумертвые глаза… Ибо сказано в Писании: око за око и зуб и зуб. А может, и не в Писании. Да какая разница? Правильно сказано…

Но Кавалерова одолели заботы. В тот день была его очередь «пасти» Кирилла. Герка хоть и ненавидел зятюшку богоданного, все же глаз с него не спускал и пекся о нем, как мог. Поочередно оба Семеныча езживали на Сухаревку, убирались там, кашеварили и даже бельишко Кириллу стирали. В основном пятнистые простыни, на которых тот валялся с девками. Сучонок Герка, насколько знал Кавалеров, к зятю больше и носа не казал. Брезговал! Ну что же, было чем…

Да, так вот: Герка был в Нижнем, и найти в опустевшем подвале Семеныча с шишкой на лбу и разбитым носом выпало Кавалерову. В последних сполохах надежды он оббегал весь дом, заглянул во все углы, находя тут и там следы Хингана: тот искал деньги, выпивку и женскую одежду. Вещи Лады, выброшенные из шкафов, кучей валялись на полу. Уж как удалось Хингану натянуть на свои бицепсы эти узенькие тряпочки — неведомо, однако не голышом же он ускакал! А может, все новое прикупил. Во всяком случае, того тряпья, в котором его нашел сучонок, прежде на Хингане не видели.