Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена - Страница 35

Теперь то же самое чувствует и сучонок, и вся его семейка.

Беда только в том, что уж больно швыдкий этот ублюдок. Бегает быстро! Каждый раз успевает проскочить мимо занесенной дубинки, и она падает на чью-то другую голову.

Вот и нынче упадет…

Поезд стал — Москва. Кавалеров зашаркал к выходу, теснясь и толкаясь с толпой пассажиров. С наслаждением глотнул особенно свежего после вагонной духоты морозного воздуха, но недолго длилось блаженство: два каких-то недоростка рядом торопливо затянулись дрянными сигаретами. Пацанов бранили, отмахиваясь от дыма и кашляя. Но тем хоть бы хны: один безостановочно, как заведенный, ругался матом, другой затянул блатную песню.

Кавалеров прислушался и ухмыльнулся презрительно. Новодел! Вот же тема, любимая народом, а? Но что удивительного? В стране, считай, нет семьи, в которой бы кто-то не сидел — долго ли, коротко, — поэтому неосознанное сочувствие к приметам блатного мира в русской крови. От сумы да от тюрьмы… Кто баланды не едал, тот жизни не видал… Хотя, с другой стороны, нет, считай, и семьи, которую не проредила бы война. Однако про войну они не поют, эти отморозки, а вот про Мурку дорогую…

Кавалеров спустился в подвал Киевского вокзала, прошел к автоматическим камерам, нашел нужный номер, набрал код. С наслаждением вдохнул запах хорошей туалетной воды, долетевший из кабинки. Туалетной, мать твою так, воды! Раньше было простое хорошее слово — одеколон. «Тройной», к примеру, или «Шипр», или там «Красная Москва». А теперь — туалетная вода! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Туалеты ею моют, сортиры, что ли?

Кавалеров неторопливо переоделся: рубашка, брюки, свитер. Дубленочка… Ботинки надевал с особым наслаждением. А куда спешить? На него никто не обращал внимания. Никто! Никому вообще не было до него дела!

Вот так-то. Держаться в гуще народа — и никакая собака не встанет на твой след, потому что след этот будет надежно затоптан тысячью ног.

Прошел к стоянке такси. Сел в машину, назвал адрес. С удовольствием закурил.

Водитель неприязненно зыркнул в зеркальце. А, понятно. Не курит, страдалец. Ну что ж, терпи, служба у тебя такая.

Кавалеров чуть приспустил окошечко. При взгляде на летевший навстречу Новый Арбат невесть почему пришла в голову еще одна байка про Калигулу, не далее как вчера вычитанная, — на даче у сучонка, между прочим! — в книжке «Жизнь двенадцати цезарей».

Какой-то сенатор уехал в свое поместье для поправки здоровья, но долго не возвращался. Калигула послал к нему наемного убийцу, заявив, что если не помогает чемерица, то необходимо кровопускание.

Кавалеров дернул в усмешке краешек губ. Необходимо кровопускание… Похоже, что так!

Германа никто не встретил. Собственно, и не должны были: он не сообщал о своем приезде. И не только потому, что сам не знал, когда прилетит и прилетит ли вообще. Просто мама в последнем разговоре, когда Герман заикнулся о возвращении, держалась до того странно, что он едва не обиделся. Отделывалась сдержанными репликами: все у всех в порядке, у отца некоторые проблемы на работе из-за финансирования, поэтому его сейчас нет дома, Лада в Москве, уж не знаю, почему ты до нее не можешь дозвониться…

— Кто умер-то? — спросил Герман.

— Что?.. — после паузы слабо выдохнула мать.

— Ну, в Дрюково. Соседка говорила, вы на похороны чьи-то ездили?

— Ни в какое Дрюково мы не ездили, — отрезала мама и, торопливо простившись, положила трубку.

Потом он узнал, что это были ее единственные правдивые слова…

Тогда Герман хмуро смотрел на трубку, потом заставил себя пожать плечами. Похоже, мама просто боится его возвращения. Боится возобновления всех тех разговоров, и ссор, и выяснений отношений Германа с отцом, сестрой и зятем, которыми была омрачена вся прошлая жизнь.

Смешно! Это сто лет назад было, с тех пор он стал другим человеком и научился вот так с философским подтекстом пожимать плечами. У каждого своя жизнь, и никто не имеет права заступать чужого пути. Эту истину он прочно усвоил, прежде чем решил вернуться. Взрыв странствий кончился! Его жизнь связана с Россией, он хочет видеть рядом с собой родных людей и ради этого многим готов поступиться, многое в себе переломить.

Однако главным чувством, которое осело в душе после разговора с матерью, был страх. Сначала смутный, почти неосознанный, затем страх становился все сильнее.

Герман привык усмирять нежелательные эмоции, разлагая их на составные и с каждой справляясь по отдельности. Этот концентрированный страх состоял из трех разных: боязни возобновления старых обид при встрече с родными; боязни дороги — лететь предстояло долго, с несколькими посадками и пересадками, а Герман с детства ненавидел самолеты; боязни женских козней. Намерение покинуть племя Герман держал в тайне от всех, кроме, понятно, Алесана, и не мог понять, каким образом о его отъезде стало известно всем и каждому. Алесан клялся всеми своими богами и даже крестился православной щепотью, что никому и словом не обмолвился. Однако хижина Германа теперь была с утра и до вечера набита женщинами, которые то уговаривали его не уезжать, цветисто, как это умеют только женщины цветных туарегов, повествуя о своих чувствах, то молча плакали, то приводили детей, прямо или косвенно стараясь обратить внимание на фамильное сходство, которого Герман, как ни тщился, не мог обнаружить. Самые умные желали ему доброго пути, счастья на родине и в знак искренности пожеланий приносили подарки. Вот этих-то подарков Герман и боялся больше всего! Потому что все они были наговоренные и могли преградить ему путь домой похлеще непроезжих дорог или посольских вывертов с паспортами. Никто из тех женщин никогда не летал самолетом, поэтому заговор на яму в дороге мог иметь самые неожиданные последствия, сработай он на высоте пятидесяти тысяч метров. Так что днем Герман принимал визитерш, а ночами снимал порчу с подарков. Как правило, это удавалось, но иногда их приходилось уносить в лес и прятать в замаскированной ловчей яме. Особенно жаль было слоновьей кожи, выделанной с поразительным тщанием. Это что-то вроде надувной игрушки — если объясняться привычными категориями. Наполненный воздухом, слон становился огромным и почти живым: мотал хоботом, хлопал ушами, кивал. Он, наверное, смог бы даже летать, если надувать его теплым воздухом или сжиженным гелием. Можно было представить, в какой восторг пришла бы от такого подарка Дашенька! Увы… это оставалось только представлять, потому что со слоном пришлось расстаться. Герман при поддержке Алесана бился над шкурой две ночи, но там была такая черная энергетика… Совершенно бессмысленно убеждать обиженную женщину, что далеко не все на свете управляется магией, а сердце мужчины — вообще в последнюю очередь. Герман даже пытаться не стал и избегал встреч с Суринаной, как только мог.

Наконец прощальные ритуалы закончились. Алесан проводил друга аж до Каира — у него были дела в русском посольстве, которому теперь, с отъездом Германа, надо было искать нового представителя у лесных туарегов, — и даже поучаствовал в продаже изумрудов. Конечно, у Германа на каждый камень был соответствующий сертификат, подтверждающий право собственности, так что никаких неприятных вопросов у ювелиров возникнуть не могло, однако присутствие величавого Абергама Сулайи ХV, появившегося в Каире пусть и не в боевой раскраске, но при знаках королевского отличия, действовало на менял магически. Так что Герман выручил за свои камни по меньшей мере втрое больше, чем намеревался. Теперь он был отвратительно богат и едва успел до отправления самолета оттащить сумки с деньгами в банк, не то, разумеется, возникли бы проблемы с ввозом такой баснословной валютной суммы в Россию. Себе он оставил только четыре изумруда: самых крупных, самых роскошных, не менее чем в три-четыре карата каждый, чистейшей, ровной окраски. Один предназначался маме, другой — Ладе, третий — Дашеньке ко дню совершеннолетия, однако предъявить подарок Герман намеревался тотчас по прибытии. Четвертый… четвертый не предназначался никому конкретно, однако Герман мог бы с собой не лукавить. Он хотел подарить камень женщине — той, которую встретит в России. С глазами светлыми, будто речная вода… Пора и жениться, в конце концов!