Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена - Страница 34

«Доктор» медленно повернул голову. Похоже, с губ Альбины все-таки сорвалось слабое восклицание, и он это услышал. А может быть, неким немыслимым чутьем уловил рядом присутствие еще одного врага — того самого, который и выпустил на него неконтролируемую ненависть Хингана?

Альбина не стала ждать, пока его прищуренные, режущие, как лезвия, глаза нашарят ее в темноте. С криком отпрянула и, круто развернувшись, понеслась куда-то, не разбирая дороги, оскальзываясь на каждом шагу и лишь чудом не падая. Страх лишил ее рассудка!

Пробежала мимо освещенных витрин, что-то задев, что-то уронив. Господи, цветы! Примороженные гвоздики жалко захрустели под ногами.

Альбина прорвалась между двумя близко стоящими автомобилями, вылетела на шоссе, бестолково замотала руками, увидев летящие на нее фары… которые со свистом замерли в каком-то полуметре от нее.

Хлопнула дверца. Кто-то подскочил к Альбине, сильно встряхнул, потащил. Ничего не видя, всем перепуганным существом своим почувствовала — не он, и сразу обессилела.

Покорно упала на сиденье автомобиля. С наслаждением вдохнула стойкий прокуренно-бензиновый аромат.

— Подвинься! — Кто-то бесцеремонно толкнул ее в бок. — А ты чего стал? Поехали, поехали, ну!

Альбину качнуло. Машина тронулась с места.

Человек, сидевший рядом с Альбиной, уставился на нее и раздраженно проворчал:

— Ты что делаешь, скажи на милость? Я тебе где сказала ждать? В метро, в метро, а ты… Если б не Костик этот голубой…

В голосе было что-то знакомое. Альбина постаралась отмахнуться от пляшущих в глазах разноцветных кругов. И все-таки потребовалось на меньше минуты, прежде чем осознала, что рядом с ней сидит Валерия.

Кавалеров шел к станции через лес. Он так часто проходил этой дорогой, что двигался почти автоматически. Однако сегодня идти по наскольженной тропинке было особенно тяжело. Он то и дело оступался и съезжал в сугробы. Валенки, конечно, высокие, снега не начерпаешь, но до чего же ненавидел он валенки, как они остохренели! А сучонку и в голову не пришло, что ему может понадобиться другая обувка. По Сеньке и шапка… в смысле, валенки.

«Да ладно, — примирительно кивнул сам себе Кавалеров, — уже вот-вот станция, потерплю как-нибудь до Москвы».

Потерплю как-нибудь, вот именно!.. Его нестерпимо раздражала эта затянувшаяся волынка. Главная глупость — сам во всем виноват.

Кавалеров засмеялся и оглянулся с тревогой: показалось, это не он хохочет, а кто-то за левым плечом…

Да кому тут быть в эту пору? Сучонок смылся в Москву, путь свободен в прямом и переносном смысле: на тропе никого. А чему это он смеялся? Надо же, теперь и не вспомнить… Нет, вот всплыло: что сам во всем виноват. А как же! Виноват — и в причине, и в ее последствиях. Затянул, затянул непомерно свою игру… но это было таким наслаждением! Все, чего он не успел испытать, узнав от Хингана о слишком быстро сделанном деле, он испытывал в течение года, каждый день видя перед собой исхудавшее, постаревшее лицо сучонка, слыша от него скупые, но полные непомерной боли «сводки» о том, что происходит с его сестрой, матерью, отцом… Вся семья стала мишенью для той пули, которую отлил и выпустил Кавалеров, и он с наслаждением наблюдал, как эта разрывная пуля носится туда-сюда по телу семьи, продолжая растравлять смертельную рану. Император Калигула сказал когда-то своему наемнику-палачу: «Бей так, чтобы жертва чувствовала, что умирает!» Гениально. В этом смысл всякого убийства, всякой пытки. Отечественная история может привести немало таких примеров. Помнится, Кавалеров слышал об одном начальнике лагеря, который обожал встать еще до побудки и, прихватив дубинку, пристроиться у дверей какого-нибудь барака. Он был подобен тому снаряду, который несколько раз падает в одну и ту же воронку, поэтому вычислить его утренние маршруты не могли ни с помощью математической логики, ни закономерностей биологии, ни философских измышлений. А в том лагере как раз содержалось немало специалистов во всех этих науках, его даже называли неофициально «могила прослойки». Ведь по выражению одного из пролетарских вождей, существует только два класса: рабочие и крестьяне, а между ними прослойка: гнилая интеллигенция. Кстати, тот лагерь называли еще и «гнилой могилой». И вот его начальничек, ключик-чайничек…

Кавалеров услышал гудок приближающейся электрички — и зарысил со всех ног. Осталось всего ничего, нельзя, нельзя опоздать! Сам виноват — не хрен было вчера глушить тоску-печаль этой поганью — чимером. Из чего его только гонят? Не иначе, из коровьих лепешек!

Хватая воздух раскрытым ртом, скользя, Кавалеров миновал статую того самого вождя, с которого бури демократических преобразований смыли традиционную серебрянку, и он теперь зиял жутко-серой гипсовой лысиной, по-прежнему сжимая кепчонку в руке.

Кавалеров мимолетно усмехнулся. Уж походил, уж побродил он по просторам необъятной нашей родины, однако, чудится, не бывал на станциях, где не мылся бы под дождями точь-в-точь такой же вождь. Во понаставили, а? Какой-нибудь Хор в Хабаровском крае, Бурея в Амурской области, Кивак в Сибири, нижегородская Линда, подмосковное Внуково… Это сейчас Кавалеров на поезд спешит, а будь у него свободное время, еще час мог бы станции перечислять. Но, главное, нигде эти памятники не убрали, везде стоит несгибаемый наш, будто ждет реванша…

Ну что же, дело известное. Глядишь, и дождется! Особенно если и дальше все такими же темпами будет рушиться.

Только Кавалерову на это наплевать. На-пле-вать! Сейчас ему нужно одно — как можно скорее в Москву.

Он успел-таки на электричку: заскочил в последний вагон. И даже местечко в уголке нашлось. Повезло — сидел рядом с такими же, каким выглядел сам, мужиками, кое-как одетыми, жестоко страдавшими со вчерашнего похмелья, которое за целый день не нашлось, чем поправить. Это было особенно на руку Кавалерову. Никто не обращал внимания на несоответствие затрапезной курточки, валенок и замасленной шапчонки — чисто выбритому лицу и цепкому, напряженному взгляду.

Да ну! Кто, и что, и когда замечал в нем такого особенного? Обычный бродяжка — не то бомж, не то бичара. Вот с сучонком они год живут под одной крышей, уж, казалось бы, можно было глаза разуть, так нет: гоняется за призраками, а около себя ни черта не видит!

Впрочем, Кавалерову это только на руку — погоня сучонка за призраками. Ведь именно так он нашел Хингана! Обскакал старого пса, ничего не скажешь. Хотя чужими руками жар загребать — тоже хорошее дело. Если у сучонка все пройдет как надо, Кавалеров уже к ночи получит Хингана в свое полное распоряжение. Однако такой глупости, как в прошлый раз, не спорет! Скорее всего, нынче же ночью Хинган ощутит такое отвращение к жизни, что задавится на собственных колготках… удобнейшая вещь! Надо думать, тогда сучонок успокоится. И вот тут-то и придет час Кавалерова нанести еще один удар…

Да, кстати, об ударах. И заодно о том начальнике лагеря. Прячась накануне побудки за дверью барака с дубинкой в руках, он, конечно, выцеливал ею макушку зека, однако отнюдь не того, кто выскочит первым. Под удар попадал последний, самый нерасторопный.

Дубинка падала на череп. Череп лопался, как яйцо. Зек падал, обливаясь кровью. Труп уносили. Прочие зеки замывали крылечко и могли спокойно дышать свежим лагерным воздухом до следующего утра.

Для мертвого все кончалось. А живые… живые, наверное, в глубине души завидовали ему. Ведь можно представить, что творилось в бараках по утрам! Как перли они в двери, вылупив глаза, полуодетые, забыв обо всем, кроме единственного желания — жить, вот сейчас, в эту минуту — еще жить…

Отрезвление, усталость приходили потом, но побудка… Тут даже Калигула обзавидовался бы. Уж они-то все, зеки, живые и мертвые, каждое светлое утречко чувствовали, что умирают… Да, умел человек развлекаться! Умора, сущая умора!

Кавалеров отвернулся от окна, с трудом расцепил сведенные судорогой челюсти.

В том самом лагере и погиб отец… Когда видел его в Долине Смерти, вроде бы не было на голове Кавалерова-старшего кровавой раны. Возможно, умер иначе: нарвался на пулю пьяного охранника, или загнулся с голодухи, или заживо сгнил от цинги. Однако и он каждое утро чувствовал, что умирает…