Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Рождественский Роберт Иванович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе - Рождественский Роберт Иванович - Страница 12

Изменить размер шрифта:

Мираж

Дежурный закричал:

– Скорей сюда!

Мираж!

смотрите!

Все сюда!

Скорей!.. —

И резко отодвинута еда.

И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.

Я был готов к любому:

к цветам и пальмам

в несколько рядов,

к журчащему прибою голубому,

к воздушным башням

древних городов.

Ведь я читал,

как над песком

бесстыдно

вставали

эти памятники лжи.

Ведь я читал,

как жителей пустыни

с дороги уводили

миражи…

Ведь я читал,

ведь я об этом знаю:

слепящим днем,

как в полной темноте,

шагали

люди,

солнце проклиная,

брели

к несуществующей воде.

Но здесь…

– Да где мираж?!

– А очень просто.

Туда смотри!..

Я замер,

поражен:

на горизонте

плавали

торосы

вторым,

не очень ясным этажом.

Они переливались

и дрожали…

Я был готов к любому.

Ждал всего…

Но Арктика!

Ты даже

миражами

обманывать

не хочешь никого.

Нелетная погода

Нет погоды над Диксоном.

Есть метель.

Ветер есть.

И снег.

А погоды нет.

Нет погоды над Диксоном третий день.

Третий день подряд

мы встречаем рассвет

не в полете,

который нам по душе,

не у солнца,

слепящего яростно,

а в гостинице.

На втором этаже.

Надоевшей.

Осточертевшей уже.

Там, где койки стоят в два яруса.

Там, где тихий бортштурман Леша

снисходительно,

полулежа,

на гитаре играет,

глядя в окно,

вальс задумчивый

«Домино».

Там, где бродят летчики по этажу,

там, где я тебе это письмо пишу,

там, где без рассуждений

почти с утра, —

за три дня,

наверно, в десятый раз, —

начинается «северная» игра —

преферанс.

Там, где дни друг на друга похожи,

там, где нам

ни о чем не спорится…

Ждем погоды мы.

Ждем в прихожей

Северного полюса.

Третий день

погоды над Диксоном нет.

Третий день.

А кажется:

двадцать лет!

Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,

двадцать лет, как забыли мы слово:

«летать»!

И обидно.

И некого вроде винить.

Телефон в коридоре опять звонит.

Вновь синоптики,

самым святым клянясь,

обещают на завтра

вылет

для нас.

И опять, как в насмешку,

приходит с утра

завтра,

слишком похожее

на вчера.

Улететь —

дело очень нелегкое,

потому что погода —

нелетная.

…Самолеты охране поручены.

Самолеты к земле прикручены,

будто очень опасные

звери они,

будто вышли уже

из доверья они.

Будто могут

плюнуть они на людей —

на пилотов,

механиков

и радистов.

И туда, где солнце.

Сквозь тучи.

Над Диксоном

третий день погоды нет.

Третий день.

Рисковать приказами запрещено.

Тихий штурман Леша

глядит в окно.

Тихий штурман

наигрывает «Домино».

Улететь нельзя все равно

ни намеренно,

ни случайно,

ни начальникам,

ни отчаянным —

никому.

К вопросу о полярных «волках»

Он в комнату ввалился

с тяжелым рюкзаком.

Дышал он в наши лица

медовым табаком.

Он улыбался пьяненько:

«Живем, брат, ничего!..»

Висел значок полярника

на кителе его.

Рассказывал про то,

как,

дороги не пробив,

застрял корабль в протоках

разлившейся Оби,

как он случайно спасся

у Каменных Дверей

и кончились запасы

подмокших сухарей.

Как он осилил ветер,

как он жилье нашел

и как убил

медведя

охотничьим ножом.

Об этом мы, наверно,

не знали ни черта…

Но были мы уверены,

что нам он —

не чета.

Посасывая трубку,

чтоб убедить верней,

показывал он

руку

и сизый шрам

на ней.

Учил,

как надо табаком

делиться

без обид,

как надо пить

одним глотком

неразведенный спирт.

Слова звучали веско, —

солидные слова:

– Мне Арктика известна

до тонкостей,

братва…

И вот теперь внезапно, —

хоть я и сам не рад, —

я должен ехать завтра

по делу

в Ленинград.

Но тут Сережа Братников

прервал его:

– Шалишь!

Да ты ж

неделю в Арктике.

О чем ты говоришь?!

Чего за рюмку

прячешься?

Иль не узнал меня?

Ведь ты в конторе

плачешься

уже четыре дня…

Бежишь отсюда?

Ладно,

катись —

переживем!

Таких, как ты,

обратно —

умри, —

не позовем!

Беги,

другим рассказывай,

другим втирай очки.

Валяй, в Крыму

показывай

полярные

значки!

Не надо делать драмы,

с нами – не дури…

Ответь мне лучше прямо:

струсил?

Говори!..

И тот пошел,

поехал:

мол, начал вдруг болеть…

Мол, надо ж человека

когда-нибудь

жалеть…

Приехал необдуманно…

Почти что без вещей…

А тут

метели дунули…

И нелегко…

Вообще…

Мол, хоть и не партийный,

но знаю, что к чему…

И ежели противно

здоровью

моему…

Культурный, мол, не просто…

В отличье от других…

Ему сказали:

– Брось ты!

Видали мы

таких!

…И тем же самым вечером

морозною порой

из-за стола развенчанным

поднялся наш

«герой».

Он трубкой не попыхивал

и не смотрел на нас, —

батон в рюкзак

запихивал,

наверно, в пятый раз.

Сказал перед уходом,

к нам обернувшись вдруг:

– Сдыхайте,

коль охота.

А я махну

на юг!

Наплачетесь —

попомните…

Дверь щелкнула замком…

И долго

пахло в комнате

прогорклым табаком.