Курортная зона - Галина Мария Семеновна - Страница 9

— И что?

— А ничего! Сорвала она с себя эту простыню и рванула из парикмахерской. Даже ресницы не смыла. Так и бежала по улице, как Фреди Крюггер.

— И, по-твоему, она ненормальная? — скептически интересуется Ленка. Вполне закономерная реакция. Мне, вон, парикмахерша однажды самой чуть ухо не отрезала.

— Да нет, это как раз в порядке вещей. Я их сама знаешь как боюсь… А только с тех пор начались у Лошади неприятности — как она выйдет на улицу, так ей плохо делается. Все ей, понимаешь, кажется, что кто-то подойдет сзади и пырнет ее ножном в спину. Ноги у нее, у бедной подкашиваются, в ушах шумит… Она теперь без мамы из дому не выходит.

— Вот это да! — восхищается Ленка. — Скованные одной цепью. Ладно, пошли, уговорила.

— Кстати, — неожиданно интересуется Лидочка, — ты Потрошилова давно видела?

— С убийства Улофа Пальме не видела, — отвечает Ленка.

— Что за политическая привязка?

— А он в запой ушел. Жалко, говорит, Улофа, хороший мужик был.

— Я его жене блузку толкнула, — говорит Лидочка. — Увидишь, скажи, пусть деньги отдаст.

— Да ты что, мать, — удивляется Ленка, — они же развелись.

— Давно?

— С убийства Улофа Пальме и развелись. Какие деньги, это ж год назад было!

— Как время летит! — удивляется Лидочка. — А мне казалось, это недавно было! Хотя нет, блузка-то была со стойкой, такие в этом году уже не носят. Еще кофе хочешь?

— Я бы поела чего-нибудь, — виновато говорит Ленка.

— Обойдешься, — отрезала Лидочка. — Я на диете.

У Лидочки орлиный нос, близко посаженные глаза и муж-художник. Держать в доме мужа-художника — все равно что афганскую борзую — престижно, но утомительно. Это не Ленка придумала — это в справочнике пород собак так написано. Отсюда и диеты. Лидочка неделями отказывает себе во всем, нагоняя вес за время кратких передышек. Жизнь у нее так и проходит — в борьбе и самоограничениях.

— Слушай, — говорит она, — ты святые письма получала?

Ленка уже привыкла к причудливому ходу Лидочкиных мыслей.

— Нет, только анонимные. И не я, а папа. «Не выступайте с отрицательным отзывом на защите диссертанта Иванчука 20 июня в 16.00 в большом актовом зале, банкета не будет, а то мы разделаемся, говорят, с вашей любимой доченькой».

— До чего ученые дошли! — возмущается Лидочка. — И кто писал? Диссертант этот?

— Нет, — говорит Ленка, — его тетя. Но подписано «Доброжелатель». Родители мне газовый баллончик дали, и еще гаечный ключ. Ржавый, но удобный. Так и хожу. А зачем тебе святые письма?

— Я их размножаю, — объясняет Лидочка. — Размножаю и рассылаю лучшим друзьям. А то, знаешь, что будет, если их не отправить?

— Что? — интересуется Ленка.

— Даже говорить об этом не хочу, — отрезала Лидочка.

— Истерия у твоей Лошади, — говорит папа, — чистейшей воды истерия. Это просто наказание какое-то — у меня на приеме тоже сплошные истерички у одной голова болит, когда она диплом писать садится, ну так болит, что в глазах темнеет, у другой на свекровь аллергия какая-то загадочная. Кстати, мамочка, интересный случай! Женщина, доктор наук, телефонную трубку платком обертывает и, когда садится, под себя папку для бумаг подкладывает. Тебе это ничего не напоминает?

— Ах, Муня, перестань, — обижается мама, — мои родственники все сумасшедшие. А твои, конечно, ангелы!

— Ты на личности не переходи, — отвечает папа, — я же просто спросил.

— Все с ней понятно, — авторитетно разъясняет Ленка, — третья стадия по Грофу.

— Чего?

— Родов, конечно. Третью стадию прошла неудачно. Захлебнулась в каловых массах.

— Ты на своих приятелей посмотри! — обиделся почему-то папа. Писатели! Да я по их опусам могу диагнозы ставить. С закрытыми глазами.

— Ты моих приятелей не трогай! — возмущается Ленка.

— Он в настроении, — объясняет мама. — Он уже тронул моих родителей.

Папа уже готов и дальше развивать эту благодатную тему, но тут звонит телефон. Он берет трубку.

— Лена, тебя.

— Слушай, — доносится до Ленки голос поэта Добролюбова, — а если это будет ирландский волкодав?

В дурдоме тихо. На аллеях лежат нежные полосатые тени, на тополях блестит клейкая, свежая листва. Асфальт в глубоких трещинах, сквозь которые лезут разные травы. Сегодня тепло, и все неопасные больные мирно гуляют по теплым дорожкам. Они идут вместе с Лошадью. У Лошади здоровый отдохнувший вид.

— Ты понимаешь, — говорит она Лидочке, — она ведь обо мне заботится. Я ей говорю — мама, хватит, это не твое дело, кто мне звонит. Ты его все равно не знаешь!

— Разменяться вам бы надо, — сочувственно говорит Лидочка. — А то тебе никакой жизни не будет.

— Разменяться! Хорошо бы! А мне что делать? Я же без нее выйти на улицу не могу. Нет, в ушах уже, конечно, не так шумит, а в глазах еще что-то бегает.

— Ну, они тебя лечат как-то? — пытается перевести Ленка разговор в логическое русло.

— Лечат! Они вылечат! Лучше бы они маму вылечили!

— Ну, хоть процедуры они какие-то назначают?

— Да ничего они не делают! Аутотренинг какой-то. Лидка! — оживляется она. — Тут такой врач работает! Лидка, ты бы слышала этот голос! Когда он говорит «расслабьтесь», у меня ноги подкашиваются.

— А ты что делаешь? — с интересом спрашивает Лидочка.

— Ложусь, естественно. Мы все лежим и дышим. Ты, Лидка, неправильно дышишь. Начинать надо от живота.

— Это уже устаревшая система, — авторитетно объясняет Лидочка. Диафрагма должна фиксироваться.

— Да нет у тебя никакой диафрагмы, — досадливо говорит Лошадь. Рассосалась. А кормят тут погано. Хорошо, мне мама еду носит.

— Вот видишь, — укоряет Ленка.

— И что с того? Лучше бы она меня отравила! Всем сразу стало бы легче.

— Не расстраивайся, — мягко говорит Ленка. — Я тебе Грофа принесу. Полежишь, почитаешь Грофа.

— Нет, не надо. Я Кастаньеду читаю. Про эти… эротические знания.

— Эзотерические?

— Ну да, экзотические. И уже поняла, что я раньше была деревом.

— А каким? — интересуется Лидочка.

— Наверное, лиственным. Мои руки, как ветви. Я колеблюсь под ветром, колеблюсь…

Из темного окна на первом этаже с увитой диким виноградом решеткой доносятся звуки фортепиано.

— Это кто так здорово играет? — Ленка в музыке не очень-то разбирается, но эта ей нравится. Душевно как-то получается.

— Да так, — равнодушно отвечает Лошадь, — одна сумасшедшая. Ну ладно, я пошла. Мне еще на процедуры надо.

Они смотрят, как она уходит по дорожке, стараясь не наступать на трещины в асфальте.

— Здоровая же кобыла, — говорит Лидочка. — Всех сведет в могилу и еще на этой могиле спляшет. А ты мне Грофа дай почитать.

«Она была черная, как ночь, и тем страшнее была ее разверстая алая пасть, напоминающая кровавую рану, из которой, точно обломки костей, торчали ослепительно белые зубы. Ее дыхание было таким горячим, что я почувствовал ожог на своем лице. „Уходи!“ — сказал я. Она тихонько зарычала. Пригнувшись на низких лапах и наклонив мощную лобастую голову, она медленно покачивалась из стороны в сторону, глядя на меня исподлобья своими налитыми кровью глазами. Я видел розовую плоть под ее отвисшими нижними веками, которые словно оттянули вниз чьи-то невидимые пальцы… Я задыхался… За моей спиной раздался дикий крик жены…»

— Ну, все-таки вставил, — бормочет Ленка. — Не бультерьера, так ротвейлера. Долго думал, наверное. Инфернальная собака.

— Слушай, — говорит она, — этот кусок тебе удался. А вообще, ты сколько уже написал?

— Страниц тридцать, — говорит Добролюбов. — На роман, пожалуй, не тянет. Жаль, за роман больше платят.

— Тебе что нужно, — спрашивает Ленка, — деньги или слава?

— Деньги мне, вообще-то, не помешают, — задумчиво говорит поэт Добролюбов. — Но слава тоже, знаешь… за нее тоже деньги платят.

Лето лишь начинается. Впереди июль с его резкими тенями и беспощадным солнечным светом, с душегубками троллейбусов и густыми смоляными ночами, когда отовсюду доносится металлическое пение цикад. Наступит июль, и короткий, как удар дальней молнии, август, когда дни еще долгие и теплые, а ночи уже долгие и холодные, и мягкий, словно извиняющийся сентябрь, и опять будет туман и сырость, и ветер, и будут люди кутаться в пальто, и холодное море ночами будет ворочаться в своем каменном ложе…