Курортная зона - Галина Мария Семеновна - Страница 8

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

— Передайте доктору Сокольской, что я могу уступить ей своего первого жениха, — небрежно говорит Генриетта Мулярчик Ленкиной маме, — я уже вышла замуж в этом месяце.

Генриетта Мулярчик — писательница. То есть, настоящая писательница, потому что она периодически звонит, причем обязательно из гостей, в какие-то газеты (то ли «Вечерний Юг», то ли «Утренняя Одесса», Ленка точно не помнит) и обязательно начинает так: «Здравствуйте, с вами говорит ваш автор». Генриетта любит рекламу. Что совершенно естественно для зрелой кокетливой женщины семидесяти лет.

Вообще-то, доктору Сокольской лишний жених, может, и не помешал бы, но пока у нее и так хватает неприятностей с детьми и внуками.

— Ну, я пошла, — говорит социально отомщенная Генриетта, — а то мой Веничка не любит, когда я надолго оставляю его одного.

— Помню, я тоже была молодой, — задумчиво говорит Ленкина мама, — куда все делось… Лена, ты идешь с нами? Или так и будешь сидеть дома до седых волос?

Они идут к Губерманам. Ленка бы с удовольствием досидела дома до седых волос — она набрела в психиатрическом справочнике на красивое слово «аутизм» и решила, что это относится как раз к ней. Еще там было что-то про астенический синдром, но эта золотая жила, как понимает Ленка, уже исчерпана.

Впрочем спокойно досидеть до седых волос Ленке не удается. Сначала звонит знакомый психиатр и жалуется на своего пациента, потом — пациент этого психиатра и жалуется на врача — ну, с этими Ленка быстро разделывается, но потом звонит поэт Добролюбов, у которого что-то там не ладится с новым романом. То ли он пытается скрестить в нем христианство с исламом, то ли иудаизм с индуизмом — никому в мире это пока не удавалось, поэту Добролюбову тоже не удается. Он уже сократил роман до размеров повести и теперь пытается придать произведению дополнительную выразительность.

— Слушай, — говорит он, — как называются собаки с такими длинными мордами, голые, знаешь?

— Таксы?

— Нет, — досадливо отвечает поэт Добролюбов, — про такс я и сам знаю. Ну знаешь, у них еще глаза раскосые, как у лысых китайцев…

— Бультерьер, может?

— Во! Буль! Как ты думаешь, ему ошейник может морду натереть?

— Может, если хозяин придурок, — говорит Ленка. — А зачем тебе буль?

— В повесть вставить. Ты понимаешь, там у меня должна действовать собака как персонификация темных сил. Мировое зло, понимаешь? Мой тесть приводит ее домой, и тут же у всех начинаются жуткие неприятности.

— Слушай, — говорит Ленка, — оставил бы ты собаку в покое. Почему вы все пишете о том, чего не знаете?

Поэт Добролюбов обижается. Но не смертельно, потому что переключается на полный, но сумбурный анализ политической ситуации в северном полушарии.

В конце концов он выдыхается, и Ленка вновь берется за психиатрический справочник.

Поначалу читать его было увлекательно, но на восьмом синдроме Ленка с ужасом обнаруживает, что у нее нет ни одного здорового знакомого. Она уже нашла типичный пример дисморфофобии, два отличных маниакально-депрессивных психоза и несколько ярких случаев копролалии. А уж о мании величия и говорить нечего, — думает Ленка, лихорадочно перебирая своих друзей-приятелей. Да что там друзья — с дальними знакомыми тоже далеко не все в порядке — вот двоюродную кузину Норочку пришлось лечить от депрессии и комплекса неполноценности, после того как их проездом из Парижа в Мелитополь навестила американская тетя-миллионерша. А Белозерская-Члек, потомственная дворянка в первом поколении, уже лет десять держит свою маму в сумасшедшем доме и так и говорит про нее: «Эта сумасшедшая психопатка».

Родители вернулись из гостей рано. Они уже достигли того золотого возраста, когда люди начинают понимать, что всюду хорошо, а дома лучше, хотя эта нехитрая истина вбивается в головы чуть не с самого рождения.

— Читаешь? Хорошо, — одобрительно говорит Ленкин папа. — И чем же ты больна?

— Всем, по-моему, — Ленка загибает пальцы и начинает перечислять страдания в алфавитном порядке.

— Типичный синдром третьего курса, — говорит папа, — ничего, пройдет.

— А у нас в роду были сумасшедшие? — интересуется Ленка.

— Сколько угодно, — с гордостью говорит папа, — это по линии Срулевичей. Все Бромштромы отличались хорошим цветом лица, а все Срулевичи были сумасшедшими. Да вот хотя бы тетя твоя — она к телефону в коммуналке там, знаешь, на стенке такие телефоны — выходила с папиросой в зубах, но голая. Прекрасный математик была, кстати. Доктор наук. Ты, похоже, в нее удалась. Больше-то у нас в роду ни у кого математических способностей нет.

— Ну, у мамы есть, — защищается Ленка.

— Ты про маму не говори, — почему-то вдруг обиделся папа, — у нее дедушка под себя чистый лист бумаги подкладывал, когда садился — заразиться боялся.

— Чем заразиться? — с интересом спрашивает Ленка.

— Туберкулезом.

— Все ты, Муня, выдумываешь, — в свою очередь обиделась мама. — Не бумагу, а газету. И не туберкулезом, а холерой.

— И где была холера, — ядовито осведомляется папа, — в Мелитополе?

— Нет, в Индии. Но у них в институте работал индус. Или нет, то был китаец. И уже не в Мелитополе, а в Красноярске. Это когда бабушка на тифозную вошь села.

— Так что у тебя есть все шансы, Лена, — бодро говорит папа, — выше голову!

— Вы меня совсем запутали, — устало говорит Ленка. Она уже несколько одурела от этого болезненного бреда и теперь пытается выяснить, чем же, все-таки, у Губерманов кормили. Но папу уже трудно остановить.

— Из всех Срулевичей, — задумчиво говорит он, — нормальный только молодой Срулевич. Хорошей мальчик, кстати. И как раз немногим старше тебя, Лена.

— О чем ты говоришь, Муня, — неожиданно взрывается мама, — это молодой Срулевич нормальный? Он такой же нормальный, как мой дедушка. Нормальный человек не ставит мочевой пузырь в холодильник.

— Он писал диссертацию, — защищается папа. — Ему этот пузырь был нужен для патогистологии.

— Ах, для патогистологии…

Оба раздраженно умолкают. Вообще-то, мочевой пузырь в холодильнике вещь не слишком запредельная. Ленка держала там мотыль — рыбок кормить. Пока папа не полез как-то в холодильник перехватить чего-нибудь до обеда и не набрел на красную шевелящуюся массу. Теперь Ленка держит мотыль в сортирном бачке. Там проточная вода, и мотылю хорошо. Папа пока об этом не знает.

Ленка ставит на полку психиатрический справочник и берется за Грофа. Тоже ничего.

— А цветом лица ты все-таки в Бромштромов пошла, — задумчиво бормочет папа.

Все любят читать психиатрические справочники — они по своей популярности не уступают детективам. И не потому, что приятно ставить диагнозы своим друзьям и знакомым (а ведь, действительно, приятно!), а потому, что в одной из этих скучных и страшных книжек, одетых в безликие переплеты цвета присутственных мест, мы надеемся набрести на одну-единственную болезнь — свою болезнь. И совпадут симптомы, и мы поймем, почему нам бывает так плохо и страшно, почему не спится ночью, а по утрам невозможно продрать глаза, почему мы не в ладу с миром, или мир не в ладах с нами. А раз есть болезнь, то ведь должно существовать какое-то лечение. Аутотренинг там, или психотерапия. Вам хорошо… Вы расслаблены… Ваши руки теплые и тяжелые. Особенно правая. Да и левая тоже… Туда же… Вам уже лучше, говорю я — вы завтра проснетесь и это уже будет другой, лучший мир — нет, я не в этом смысле… Просто вам уже гораздо лучше.

— Слушай, — говорит Лидочка Мунтян, — ты что в субботу делаешь?

— Не знаю еще, — осторожно говорит Ленка, — а что?

— Пошли со мной в психушку.

— Это еще зачем? — пугается Ленка. Нет, может, ей и есть что делать в психушке, но не так ведь, наскоком.

— Лошадь навещать. Вдвоем спокойнее как-то.

— Что с ней? Свихнулась?

— Не то чтобы свихнулась, — задумчиво говорит Лидочка, — а, ты понимаешь, странный случай. Сидит она в парикмахерской. Ресницы красит. Парикмахерша сзади стоит. Ножницами стрекочет. И тут, ты понимаешь, приходит в голову Лошади мысль — а что, если пока она вот так сидит, парикмахерша обойдет кресло и ножницами по горлу — раз. Ну, она сначала так эту мысль от себя отогнала, да еще внутренне похихикала, но ведь ей все хуже и хуже. Все она себе представляет, как приходит парикмахерша, обходит ее сзади, раскрывает эти ножницы и… А она ведь совсем беззащитная, Лошадь. Сидит, глаза закрыты, ресницы в краске, по уши в простыню закутана.