Мастер Страшного суда - Перуц Лео - Страница 20

— Вы видели, что этот господин вышел из дома номер восемь? — перебил я его, не будучи в силах скрыть своё волнение. — Где ваша стоянка?

На Доминиканском бастионе, как раз против народного кафе…

— Отвезите меня туда. Доминиканский бастион, номер восемь, — приказал я и сел в автомобиль.

Автомобиль остановился перед четырехэтажным серым домом угрюмого вида. В тёмных воротах я тщетно искал звонок к дворнику. Потом очутился в узком, очень грязном дворе, покрытом дождевыми лужами. Собака неопределённой породы, стоявшая на тачке, яростно залаяла на меня. На мусорной куче два маленьких бледных мальчика играли кирпичами, крышками от ящиков и разбитыми бутылками. Одного из них я спросил, где живёт управляющий домом, но он меня не понял и не ответил.

Некоторое время я стоял в беспомощности, не зная, к кому обратиться. Откуда-то доносился непрерывный плеск воды, может быть, там был фонтан или вода стекала с кровли. Собака все ещё лаяла. Я поднялся по деревянной витой лестнице в намерении позвонить у какой-нибудь двери и получить нужные мне сведения.

Неприятный запах ударил в нос, затхлый запах домашнего скарба, плесени и отбросов овощей. Я заставил себя идти дальше, преодолев отвращение, — мне не хотелось уйти ни с чем.

На площадке второго этажа я осмотрелся. Справа находилось правление академического кружка «Hilaritas». В дверной щели торчали два письма и смятая бумажка, на которой карандашом написано было: «Я в кафе „Кронштейн"» и подпись, которой я не мог разобрать. Мне показалось бесцельным наводить справки в этом кружке. Прошёл я также мимо конторы Союза шапочных и войлочных торговцев. Третья дверь вела в частную квартиру. «Вильгельм Кубичек, майор в отставке» — прочитал я на дощечке. Тут я позвонил и передал свою карточку открывшей мне двери служанке.

Меня ввели в просто обставленную комнату. Мебель была в белых чехлах. Против двери висел портрет какого-то генерала в мундире, с орденом Железной короны на груди. Майор вышел ко мне навстречу в халате и туфлях; лицо его выражало изумление и беспокойство по поводу непонятного ему визита. На столе лежали увеличительное стекло, турецкая трубка, блокнот, суконка, плитка шоколада и открытый альбом почтовых марок.

Я объяснил ему, что хотел бы справиться у него насчёт одного из жильцов этого дома.

— Я счёл правильным, — сказал я, — обратиться с этой просьбой к товарищу, ибо и я офицер, ротмистр двенадцатого драгунского полка.

Недоверие исчезло у него с лица. Он спросил, немного нерешительно, не являюсь ли я представителем какой-нибудь фирмы, и когда я ответил, что меня привели сюда собственные, совершенно частные интересы, то сдержанность покинула его. Он пожалел, что не может угостить меня рюмкою вкусной галицийской водки, контуштовки, поскольку его жена ушла из дому с ключами. Даже папирос не может он мне предложить, потому что курит

трубку.

Я описал ему наружность человека, которого искал. Майор удивился, узнав, что дом, где он живёт, приютил человека столь необычайной внешности. Ему никогда не приходилось слышать о существовании такого урода.

— Странно! Странно! Странно! — бормотал он. — Я живу в этом доме с того самого времени, как ушёл в отставку. Знаю всю улицу как свои пять пальцев. Когда фрау Холецаль из шестого номера готовит к обеду язык с каперсами, то это знает каждый ребёнок на улице. Ты говоришь, он никогда не выходит на улицу. Но ведь о нем же было бы что-нибудь слышно, не может же человек так прятаться. Знаешь, что я думаю, ротмистр? Кто-то подшутил над тобой. Какой-то остряк, проказник или бездельник одурачил тебя, ты уж прости меня, ротмистр. Он помолчал немного, размышляя. — С другой стороны — итальянец, говоришь ты? Погоди-ка, погоди-ка! До прошлого года здесь жил в доме один сербохорват, по-немецки говорил очень плохо, только со мною мог он объясняться на своём родном языке, потому что наш полк два года стоял в Пржеполье, знаешь, в этой дыре, тошнит меня, когда вспомню о том времени, — да, мог бы я тебе рассказать всякие истории про Новый Базар, только это к делу не относится! Толст он, впрочем, не был, наоборот. Дулибич звали его, теперь вспоминаю, и был он племянником одного депутата. Все это государственные преступники, на мой взгляд… Но его ты не можешь иметь в виду, потому что он в прошлом году переехал в Будапешт. Дулибич, совершенно верно, его звали Дулибич. Минутку, минутку, погоди-ка! Есть ещё тут жильцы, я их недели две не видел и спросил жену дворника: «Что это с господином Кратким делается, он совсем не показывается?» Воспаление среднего уха! Теперь уж он опять не выходит, немного бледен ещё, немного слаб, такая болезнь изнуряет. Но, во-первых, он не итальянец, а во-вторых, не что чтобы очень толст. Опять он задумался. Вдруг его осенило.

— Уж не ищешь ли ты господина Альбахари? — сказал он, понизив голос, и усмехнулся с видом снисходительного понимания. — Передо мной тебе стесняться нечего, мы, брат, товарищи, я тоже был молод. Господин Габриель Альбахари живёт в третьем этаже, в восьмом номере. Ты себе и представить не можешь, сколько к нему народу ходит, — и все приличные господа, кавалеры, что ж, всякий может попасть в такое положение, когда нужен бывает господин Альбахари, я в этом ничего не вижу дурного. К тому же, говорят, он очень образованный человек, большой коллекционер: картины, древности, венские редкости, все что угодно. Он уже в летах, всегда элегантен, всегда выфранчен, только вот берет десять, двенадцать, пятнадцать процентов, как случится, иногда и больше.

У меня не было охоты быть сопричисленным к клиентуре ростовщика, и я решил, поскольку этого требовали обстоятельства, посвятить майора в положение дела.

— Я не нахожусь в стеснённых обстоятельствах, господин майор, — сказал я. — Господин Альбахари меня не интересует. Дело касается, коротко говоря, актёра Бишофа, которого вы, может быть, знали по имени. В последние дни он несколько раз заходил в этот дом, и, судя по всему, его самоубийство находится в связи с этими визитами. Вчера вечером он застрелился в своей вилле.

Майор соскочил со стула, как от электрического тока.

— Что ты говоришь? Бишоф? Артист придворных театров?

— Да, мне очень важно узнать…

— Застрелился? Не может быть! Об этом в газетах сказано?

— Вероятно.

— Актёр Бишоф! Так бы ты мне сразу и сказал! Разумеется, он здесь был. Третьего дня, нет, погоди-ка, в пятницу, часу в двенадцатом…

— Вы его видели?

— Не я — моя дочка. Что ты говоришь! Актёр Бишоф! Послушай-ка, что же сказано в газетах? Денежные затруднения? Долги?

Я не ответил.

— Нервы, — продолжал он. — Наверное нервы! Нынешние артисты народ развинченный, переутомлённый… Моя дочка тоже нашла… Рассеянный, растерянный, сначала даже не понял, чего она хочет от него… Да, гениальные люди! Дочка моя… У каждого из нас — свой конёк.

Я вот собираю почтовые и юбилейные марки. Когда коллекция готова, продаю её, всегда находится любитель. А девочка моя интересуется больше автографами: у неё уж целый альбом полон подписей. Живописцы, виртуозы, титулованные особы, актёры, певцы, одни только знаменитости. Ну а в пятницу, в полдень, она вбегает в комнату очень взволнованная: «Подумай, папа, кого я встретила на лестнице, — Бишофа!» Схватила альбом и выбежала. А потом приходит через час счастливая. Целый час прождала его на лестнице, но все-таки поймала, и он расписался в её книге.

— Где же он был все время?

— У господина Альбахари, а то у кого же.

— Это только предположение? Или…

— Да нет же, она ведь видела, как он вышел оттуда. Господин Альбахари проводил его до дверей.

Я встал и поблагодарил майора за сведения.

— Ты уже уходишь? — сказал он. — Если у тебя есть ещё минутка времени, может быть, тебя заинтересует коллекция. Особенных редкостей, правда, ты у меня не найдёшь…

Он показал концом трубки на раскрытую страницу альбома и сказал:

— Гондурас, последний выпуск.

Спустя несколько минут я звонил у дверей господина Альбахари.