В погоне за рассветом - Дженнингс Гэри - Страница 28

— Можно составить тебе компанию? — спросил я. — А заодно и переночевать сегодня ночью у вас на барже?

— Твоей одежде тоже понадобится стирка, если ты это сделаешь, — заметила девочка, критически оглядев меня.

— У меня было жилье и похуже, — ответил я. — Кроме того, есть ведь и другая одежда.

— Откуда ты сбежал на этот раз, Марко?

— Сегодня свадьба моего отца. Он привел в дом matrigna[90] для меня, а мне совершенно никто не нужен. У меня ведь была родная мать.

— У меня, должно быть, тоже, но я бы не возражала и против matrigna. Иногда я сама себя ощущаю matrigna для толпы всех этих сирот, — рассудительно, словно взрослая женщина, заметила Дорис.

— Эта донна Лиза — вообще-то приятная женщина, — сказал я, садясь так, чтобы прислониться спиной к трюму. — Но мне почему-то не хочется находиться под одной крышей с отцом в его брачную ночь.

Дорис взглянула на меня с явным подозрением, уронила то, что было у нее в руках, подошла поближе и села рядом.

— Отлично, — прошептала она мне на ухо. — Оставайся здесь. И вообрази, что сегодня твоя брачная ночь.

— О! Дорис, ты снова за свое?

— Не понимаю, почему ты упорно отказываешься. Я теперь привыкла содержать себя в чистоте, как, ты говорил, и следует делать настоящей даме. Я везде чистая. Посмотри.

И, прежде чем я успел запротестовать, она одним движением скинула с себя одежонку. Действительно, девочка была чистой, на теле не было видно и следов волос. Даже донна Илария не была такой мягкой и лощеной. Конечно, у Дорис еще не хватало женских изгибов и округлостей. Ее груди только начали расти, а соски выглядели лишь слегка темней ее кожи, на боках и ягодицах тоже было маловато женской плоти.

— Ты еще zuzzerellone[91], — сказал я, стараясь говорить скучающим равнодушным тоном. — Тебе надо еще расти и расти, чтобы стать настоящей женщиной.

Это было правдой, но в самой ее юности, в том, что Дорис была такой маленькой и незрелой, имелась своя прелесть. Хотя все парни по натуре своей развратны, они всегда вожделеют настоящую женщину. И любую ровесницу они воспринимают как подругу по играм, девчонку-сорванца среди мальчишек, zuzzerellone. Однако я был опытней большинства мальчишек. У меня уже имелся опыт общения с настоящей женщиной. Это привило мне вкус к музыкальным дуэтам, к тому же какое-то время мне пришлось обходиться без музыки, — передо мной же сейчас стояла неискушенная в любви девчонка, желавшая, чтобы ее познакомили с этим искусством.

— Но ведь это будет непорядочно с моей стороны, — сказал я, — даже если представить, что это брачная ночь. — Я больше убеждал себя, чем ее. — Я ведь говорил тебе, что собираюсь уехать в Рим через несколько дней.

— Так же, как и твой отец. Но это не помешало ему жениться по-настоящему.

— Да, хотя мы и поссорились из-за этого. Я не считаю это правильным. Однако его новая жена, похоже, всем довольна.

— То же самое будет и со мной. А теперь давай представим, Марко, что сегодня наша брачная ночь, а после этого я стану ждать, и ты вернешься. Ты же сам сказал: когда сменится дож.

— Ты выглядишь нелепо, малютка Дорис. Сидишь здесь голая и рассуждаешь о дожах и тому подобном.

Но она вовсе не выглядела нелепой, Дорис выглядела как одна из нимф, о которых рассказывают старинные легенды. Я честно пытался противостоять ее чарам.

— Твой брат так часто повторяет, какая неиспорченная девушка его сестра…

— Болдо не вернется до ночи, и он ничего не узнает о том, что произойдет между нами.

— Он придет в ярость, — продолжал я, словно она и не перебивала меня. — Нам снова придется драться, как мы подрались в тот день, когда он запустил в меня рыбиной.

Дорис надула губки.

— Ты не ценишь мою доброту. Удовольствие, которое ты мне доставишь, станет ценой за боль, которую ты мне причинишь.

— Боль? Как это?

— Для девственницы в первый раз все протекает болезненно. Она не испытывает удовольствия, это известно каждой девушке. Все женщины рассказывают об этом.

Я задумчиво сказал:

— Не знаю, почему это должно причинять боль. По-моему, боли не должно быть, если сделать все так, как я. — Я решил, что с моей стороны будет бестактно упоминать в этот момент об Иларии. — Я имею в виду, тем способом, которому я выучился.

— Если это действительно так, — заметила Дорис, — то ты за свою жизнь смог бы заслужить обожание многих девственниц. Ты покажешь мне тот способ, которому научился?

— Видишь ли, надо сперва подготовиться. Например, вот так. — Я коснулся одного из ее миниатюрных сосков — zizza.

— Zizza? Это всего лишь щекотно.

— Я полагаю, щекотку скоро сменит другое ощущение.

Вскоре она сказала:

— Да, ты прав.

— И твоему zizza это тоже понравилось. Он поднялся, словно прося о большем.

— Да, да, это так. — Дорис медленно легла на спину, прямо на палубу, и я последовал за ней.

Я продолжил:

— Еще больше zizza любит, когда его целуют.

— Да! — И, словно ленивая кошка, она сладострастно вытянула свое маленькое тело.

— А теперь этот, — сказал я.

— Опять щекотно.

— Это тоже станет приятней, чем щекотка.

— Да. Правда становится, я чувствую…

— Вот видишь, пока никакой боли.

Дорис покачала головой, глаза ее закрылись.

— Для таких вещей даже не требуется присутствия мужчины. Это называется монашеский гимн, потому что девушки сами могут проделывать это с собой. — Я был с ней до щепетильности честен, давая возможность прогнать меня.

Но она сказала только, затаив дыхание:

— Я даже не представляла… не знала, как я там выгляжу.

— Ты легко можешь рассмотреть свою mona с помощью зеркала.

Дорис честно призналась:

— Я не знаю никого, у кого было бы зеркало.

— Тогда посмотри, обычно она вся покрыта волосами. Твоя все еще голая, ее можно увидеть, и она мягкая. Такая хорошенькая. Она выглядит как… — Я попытался подыскать поэтическое сравнение. — Ты знаешь, некоторые виды макарон выглядят как маленькие ракушки? Что-то наподобие женских губок?

— Ты так говоришь, как будто их тоже можно целовать, — произнесла Дорис таким голосом, словно впала в полудрему. Ее глаза снова были закрыты, а маленькое тело медленно извивалось.

— Еще как можно!

Когда Дорис извивалась, ее тело то сжималось, то расслаблялось, и от удовольствия она издавала хныкающий звук. Поскольку я продолжал извлекать музыку из ее тела, девушку время от времени сотрясали легкие конвульсии, причем каждый раз они длились дольше, как будто Дорис на практике училась, как продлить удовольствие. Не отрываясь от нее, я использовал лишь рот. Мои руки были свободны, и я смог стянуть с себя собственную одежду. Когда я тоже разделся, то Дорис, казалось, стала наслаждаться нежными спазмами еще больше, а ее руки заскользили по моему телу. Слегка успокоившись, я продолжил извлекать из нее монашескую музыку, как учила меня Илария. Когда наконец Дорис покрылась легкой испариной, я остановился, чтобы дать девушке передохнуть.

Ее дыхание слегка замедлилось, девушка открыла глаза. Она выглядела так, словно пребывала в дурмане. Затем Дорис нахмурилась, потому что почувствовала, что член у меня еще твердый. Она без всякого стыда взяла его в руку и с удивлением сказала:

— Ты сделал все?.. Или ты только меня заставил?.. И ты никогда?..

— Нет, еще нет. Разве ты не заметила?

— Нет, конечно. — Она весело рассмеялась. — Откуда мне знать? Я была далеко отсюда. Где-то в облаках.

Все еще продолжая держать мой член одной рукой, другой она потрогала себя.

— Все это… а я все еще девственница. Просто чудесно. Как ты думаешь, Марко, именно так наша Пресвятая Дева?..

— Мы и так уже согрешили, Дорис, — быстро сказал я. — Давай не будем богохульствовать.

— Ладно. Давай лучше будем грешить дальше.

Мы так и сделали, и скоро я снова заставил Дорис ворковать и сотрясаться — где-то в облаках, как она говорила, — наслаждаясь монашеским гимном. Наконец я сделал то, чего не может сделать ни одна монахиня, и это произошло не грубо и с усилием, но просто и естественно. Дорис, вся скользкая от пота, двигалась в моих объятиях без малейшего усилия, а та ее часть была самой влажной. Она не почувствовала вторжения, а только испытала еще более сильное ощущение среди множества новых, которые она узнала сегодня. Когда все произошло, Дорис открыла глаза, и они были полны наслаждения, а тот хныкающий звук, который она издала, был просто иной тональности, чем предыдущие.