Пока я жива (Сейчас самое время) - Даунхэм Дженни - Страница 6

Повесив трубку, я мысленно считаю до пятидесяти семи. Потом набираю 999.

Женский голос отвечает: — Служба спасения. Что у вас случилось?

Я молчу.

Женщина спрашивает: — Произошел несчастный случай?

Я отвечаю: — Нет. — Не могли бы вы подтвердить, что все в порядке? — просит она. — Будьте добры, назовите ваш адрес.

Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что все в порядке. Интересно, придет ли маме счет. Хорошо бы пришел.

Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян» и не спеша набираю номер. — Алло, — отвечает мягкий женский номер с акцентом, пожалуй с ирландским. — Алло, — повторяет женщина.

Мне неловко тратить ее время, и я говорю: — Жизнь- дерьмо.

Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил также, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал. — Я вас слушаю, — произносит женщина.

Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.

Но я не могу подобрать слов. — Вы меня слышите? — спрашивает она. — Нет, — отвечаю я и вешаю трубку.

Шесть

Папа берет меня за руку. — Отдай боль мне, — говорит он.

Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.

В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг небо, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки. — Мне понадобятся иглы двадцать пятого диаметра, — сообщает он студентке, — и пятикубовый шприц.

На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.

На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.

Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.

Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле. — «Великая лондонская чума пришла в Эйам», — вслух читает папа. — Веселенькая картина для больницы!

Доктор хмыкает. — А вы знаете, — спрашивает он, — что до сих пор регистрируется три тысячи случаем бубонной чумы? — Я этого не знал, — отвечает папа. — Слава богу, что есть антибиотики.

Папа садится и снова сжимает мою ладонь: — Слава богу.

Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.

В 1666 году случилась чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо. — Сейчас будет немного покалывать, — предупреждает врач.

Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает слово «вечность»: я думаю о том, что мертвых больше, чем живых, и нас окружают призраки. Мысль утешительная, но легче мне не становится. — Сожми мою руку, — предлагает папа. — Я не хочу делать тебе больно. — Когда твоя мать тебя рожала, она четырнадцать часов держала меня за руку и, как видишь, пальцев не переломала. Ты не сделаешь мне больно, Тесса.

Ощущение такое, будто меня бьет током, будто моя спина застряла в тостере и доктор выковыривает ее оттуда тупым ножом. — Как ты думаешь, какие у мамы на сегодня планы? — спрашиваю я. Голос звучит неестественно. Зажато. Напряженно. — Понятия не имею. — Я попросила ее приехать. — Зачем? — удивляется папа. — Чтобы вы потом вместе сходили в кафе.

Он хмурится: — С чего это тебе вздумалось?

Я закрываю глаза и представляю, что я дерево, опаленное солнцем, и жду не дождусь дождя. Я представляю, как серебристые струи воды омывают мои листья, поят корни, растекаются по стволу.

А тем временем врач перечисляет студентке статистику: — В одном случае из тысячи в результате процедуры пациент получает незначительное повреждение нерва. Существует также вероятность инфекции, кровотечения, поражения хрящей. — Тут врач вынимает игру. — Молодец, — хвалит он. — Все.

Мне кажется, что он вот-вот похлопает меня по крупу, как послушную лошадь. Но вместо этого показывает мне три пробирки: — Это отнесете в лабораторию

Он даже не прощается- бесшумно выскальзывает из палаты. Студентка спешит за ним. Кажется, будто он внезапно засмущался, словно между нами проходило что-то интимное.

Медсестра очень милая. Накрываю мою спину марлей, она болтает с нами, потом наклоняется ко мне и улыбается: — Теперь нужно немного полежать. — Я знаю. — Уже были у нас? — Она поворачивается к отцу: — А вы чем займетесь? — Посижу рядышком, почитаю.

Она кивает: — Я тут рядом. Какие могут быть осложнения, знаете?

С видом знатока папа перечисляет: — Озноб, лихорадка, ригидность затылка, головная боль. Обезвоживание, кровотечение, онемение или слабость ниже прокола. — Все верно, — с одобрение произносит медсестра.

Когда она выходит из палаты, папа улыбается мне: — Тесса, ты молодчина. Теперь все позади. — Если только анализы не будут плохими. — Не будут. — Иначе мне придется делать люмбальную пункцию каждую неделю. — Тс-с-с! Постарайся заснуть, доченька. Время пройдет быстрее.

Папа берет книжку и устраивается на стуле.

Сполохи света мелькают под веками, точно светлячки. Я слышу, как пульсирует кровь — будто копыта стучат о мостовую. За окном палаты сгущаются серые сумерки.

Папа переворачивает страницу.

На картину за его плечом из трубы дома поднимается невинный дымок и бежит женщина, в страхе обратив взгляд к небу.

Семь

— Вставай! Ну вставай же! — орет Кэл.

Я накрываюсь одеялом с головой, но Кэл его сдергивает: — Папа сказал, что, если ты не встанешь прямо сейчас, он придет с мокрым полотенцем!

Я перекатываюсь на другой бок, отодвигаюсь от Кэла, но он обходит вокруг кровати и, ухмыляясь, сообщает: — Папа говорит, что ты должна каждое утро вставать с постели и чем-нибудь себя занимать.

Я отбрыкиваюсь, натягиваю одеяло на голову: — А мне наплевать! Катись из моей комнаты!

Странно, но, когда он наконец уходит, меня это совсем не задевает.

Комната наполняется звуками: до меня доносится топот ног по лестнице, звон посуды на кухне- Кэл не закрыл за собой дверь. Мне слышно, как льется молоко на хлопья, как падает ложка. Как папа ворчит, вытирая школьную рубашку Кэла. Как скребет по полу кошка.

Вот открывается шкаф в прихожей, и папа достает Кэлову куртку. Я слышу, как он ему застегивает куртку и кнопку под подбородком, чтобы ему не продуло горло. Раздается поцелуй, потом вздох- дом заливает отчаяние. — Иди попрощайся с сестрой, — говорит папа.

Кэл взбегает по лестнице, топчется за дверью, потом решается и подходит к кровати. — Я надеюсь, что ты помрешь, пока я в школе! — шипит он. — В страшных муках. И тебя похоронят в какой-нибудь дыре — в рыбной лавке или у зубного врача!

Пока, братишка, думаю я. Пока-пока.

Отец в халате и тапках остается на неприбранной кухне; небритый, он трет глаза, как будто удивляясь, что остался один. За последние недели у него сложился свой утренний распорядок. Когда Кэл уходит, папа варит себе кофе, потом вытирает со стола, моет посуду и включает стиральную машину. На это уходит примерно двадцать минут. Потом он заходит ко мне и спрашивает, хорошо ли я спала, хочу ли есть и когда встану. Именно в этом порядке.