Пять моих собак - Перфильева Анастасия Витальевна - Страница 8

Тобик всё утро бродил за Андрейкой по пятам, сильно встревоженный. Свой багаж мы заранее снесли вниз. Тобик то садился у чемодана рядом с Андрейкой, то беспокойно трусил за мной к воротам, заглядывая в глаза. Грузовик опаздывал, я волновалась.

Во дворе собрались несколько ребят, кое-кто из соседей. Вышла и Лёля, в красной плюшевой шубке похожая на снегурочку.

– Андрей, пожалуй, лучше запереть Тобика. Как бы не побежал за машиной, – сказала я. – Прощайся с ним. Ну же, Андрюша!

Сын держался мужественно. Он сбегал наверх за ключом, грустно погладил и приласкал Тобика, позвал к землянке и, сдерживая слёзы, щёлкнул замком.

Тобик сразу стал рваться, царапать дверку, выть. Ребятишки, столпившиеся вокруг, переговаривались:

– Как уедете, почует и замолчит.

– Да, замолчит… У нас тоже собака была. Папка на пароходе поплыл, а она по берегу за ним бежала. Километров сто…

– Скажешь… Её дядя Володя аж в самой Казани у пристани видел! Так и не вернулась больше.

У ворот зарокотал грузовик. Я схватилась за чемодан, дорога была каждая минута.

– Андрей, что же ты? Помогай!

Сын всё держал в кулаке ключ от землянки.

– Лёлька, ключ наверх снесёшь? – крикнул он, протягивая его снегурочке. – Роне в стол положи, под тетрадки, слышишь?

– Слышу. Очень хорошо. – Лёля кокетливо улыбнулась, принимая ключ.

Через минуту мы уже сидели в кузове, махали руками, нам в ответ что-то кричали со двора. Грузовик, урча, развернулся и покатил по переулку к шоссе.

Серо-белое месиво покрывало шоссе. Тяжёлые струи мокрого снега с плеском летели из-под колёс. Прощайте, приютивший нас посёлок, завод, знакомые уже улицы!..

И вдруг я увидела: из-за угла отделилась светлая точка. Услышала далёкий захлёбывающийся лай…

Тобик!..

Это был он. Вырвался ли он сам, сломав шаткую дверцу? Или его выпустила Лёля? Ключ, ключ ведь остался у неё… Я хотела загородить спиной Андрейку, но он уже видел. Лицо его изменилось. Тобик мчался за быстро катившимся грузовиком, перелетал лужи, почти не касаясь их, распластавшись всем телом. Он громко лаял, звал нас.

Он догнал грузовик и бежал почти вровень с передними колёсами. Бежал изо всех сил, отчаянно – как говорится, не на жизнь, а на смерть…

Шоссе поднималось в гору, прямое, сверкающее от солнца и мокрого снега, в тёмных подпалинах асфальта. А Тобик всё мчался.

Я не могла остановить машину. Нас ждал поезд, до этого мы должны были ещё побывать на товарной станции.

Андрейка заметался.

Тобик не отставал, не сбавлял темпа. Он бежал ровно, сильно, упруго отталкиваясь лапами, и шум колёс заглушал теперь его лай, если он только лаял. Нет, видимо, он берёг силы даже на лай.

Я видела в стекло кабины затылок водителя, отворот его ушанки. Постучать, попросить остановиться? И в ту минуту, когда я уже была готова поднять руку, а сын, побледнев, вцепившись в тряский борт грузовика, не сводил глаз с шоссе, чей-то острый, короткий свист прорезал встречный ветер. На обочине стояла группа парней. Они увидели бегущего Тобика, свистнул кто-то из них… Тобик оглянулся, наверно, на одно мгновение, на какую-то долю секунды. Но и этого оказалось достаточно. Заднее колесо грузовика с силой ударило, далеко отшвырнуло его… Всё было кончено для бедного пса навсегда. И тут я заколотила в стену кабины. Водитель притормозил. Кое-как объяснив, в чём дело, спрыгнув, бросилась я по шоссе назад, туда, где лежало плоское, безжизненное тело. Оттащила его в кювет, вернулась, крикнула:

– Гоните быстрее… Как можете… Мы помчались.

Сын сидел у борта сгорбившись. Он уже не смотрел на дорогу, а куда-то вбок, на трущиеся доски кузова. Мы молчали долго, до самой товарной станции. И только когда показалось здание вокзала, я тихо проговорила:

– Вот и кончилась короткая собачья жизнь. Не горюй, сынок. Кто знает, как бы ему жилось теперь? Роночка ведь ещё мала…

Андрейка не ответил.

Где-то на путях вскрикнул паровоз. Пахнуло шлаком и гарью. Залязгали, сдвигаясь, пустые платформы. С трудом втиснулись мы с сыном в переполненный, душный вагон…

МУХА

В Москве нас ждала нелёгкая жизнь.

Она измерялась от сводки до сводки Совинформбюро, от полученного с фронта письма до нового письма.

Мы с Андрейкой жили так: я училась в институте, там же и работала, сын ходил в школу. Приходилось нам и голодать. Кто же ел вдоволь в те суровые годы? Скромного карточного пайка еле хватало на двоих…

Каречка из нашей квартиры эвакуировалась в Ташкент, Хая Львовна поступила на швейную фабрику, гладила шинели, а её дочка Фрида стала милиционером – худенькая, большеглазая девочка в перетянутой ремнём гимнастёрке.

Мы с Хаей Львовной вместе топили в кухне печку, вместе ходили в бомбоубежище, сообща варили выращенную на огороде картошку (всем москвичам в то время давали огороды).

И всё-таки наша с Андрейкой жизнь не обошлась без собаки.

Вероятно, эта собака и не пристала бы к нам в мирное время. А тут…

Каждый день в один и тот же час у нашего окна появлялась чёрная тонконогая собачонка с остренькой умной мордой, наверно помесь дворняжки и пинчера.

Встав на задние лапки, она поднимала передние и начинала быстро-быстро перебирать ими, словно барабанить, прося поесть: обычно мы сидели в этот час за столом. Андрейка бросал в окно картофельные очистки, иногда, если оставалось, ставил на подоконник суп в консервной банке.

Собачонка моментально вскакивала на подоконник, вылизывала банку, тоненько, благодарно тявкала и исчезала.

Андрейка узнал: она прибегает к нам из дома в переулке, её хозяева эвакуировались.

Так продолжалось довольно долго.

Бывали дни, когда Муха – мы прозвали собачонку за тонкие лапы и чёрный цвет Мухой – не приходила вовсе.

Иногда прибегала в течение целой недели с поразительной точностью. Если не заставала нас, терпеливо ждала, поскуливая, сидя, даже лёжа на земле у подоконника.

Но вот подошла осень. Мы стали открывать окно реже и реже. А Муха прибегала чаще и чаще; как-то, увидя её за окном мокрую и дрожащую, потому что лил холодный дождь, Андрейка попросил:

– Давай пустим Муху погреться? Ненадолго, а?

– Как Тобика? – спросила я. – Ты помнишь? Сын помрачнел, но повторил:

– Ну же, мама… Она дрожит вся. И не уходит.

Муха вошла к нам очень смело, как к себе домой. Сразу пофырчала на заглянувшую в дверь Хаю Львовну, поскребла зачем-то когтями у порога и тщательно обнюхала плинтусы, щели в полу. Потом легла посреди комнаты, откинув набок остроносую чёрную голову.

Она, видно, ждала: насовсем пустили или сейчас прогонят?

Андрейка бросил ей чёрный сухарь, Муха жадно полизала сухарь, но грызть не стала, а, прикрыв лапой, держала возле себя. Это удивило меня.

– Что ж ты, дурочка? – сказала я. – Значит, не голодная? Ну уж извини: разносолов сейчас нет, сами с каши на картошку перебиваемся…

Муха опять лизнула сухарь и сгребла под брюхо. Пролежала она у нас часа полтора, явно наслаждаясь теплом, поворачиваясь с боку на бок, обсыхая – я как раз топила печурку. Потом вдруг вскочила, сцапала острыми белыми зубами так и не съеденный сухарь и стала проситься гулять, заскулила. Мы выпустили Муху, заперли дверь и вскоре легли спать. Но заснуть нам в этот вечер спокойно не удалось.

Часов в одиннадцать я услышала за входной дверью странные звуки. Кто-то настойчиво и осторожно царапал клеёнчатую обивку, словно котёнок попискивая или мяукая. Вот напасть!

Пришлось мне встать, зажечь коптилку и пойти в переднюю. Каково же было моё удивление, нет, возмущение, когда я открыла дверь и пятно света упало на порог. За порогом, на серой каменной ступеньке, лежал… маленький чёрный щенок. А рядом с ним, поджав тонкую лапку, сидела совершенно мокрая Муха.

– Мама, что там? – спросил из тёмной передней Андрейка.