Пять моих собак - Перфильева Анастасия Витальевна - Страница 7

Тихо, бесшумно я повернула ключ. В комнате у Александры Николаевны горел свет. Скорей, скорей к себе!.. Тобик словно понимал: он юркнул под мою кровать, забился в угол за чемодан, притаился как мышь; выдали бы его только следы в передней и коридоре.

И тут в кухне что-то зашуршало. На пороге стояла Роночка, в одной рубашке, с расплетённой косичкой. Она видела всё. Но она всё и поняла: не спросив, не сказав ничего, схватила тряпку и мгновенно подтёрла на полу эти чёткие круглые собачьи следы!

И сразу же из комнаты Александры Николаевны:

– Рона, марш в постель! Полуночники изволили вернуться? Запри на цепочку…

Рона выполнила всё безмолвно, переглянувшись с Андрейкой. А мы были уже в своей крепости. Плотно закрыли дверь, отдышались, разделись, поели, сунув под кровать треть честно разделённого скромного ужина, и завалились спать, тоже втроём!

Несомненно, я допустила ошибку, приютив в ту морозную ночь усталого Тобика. Он уцепился за это первое разрешение как за спасение. Он прокрадывался к нам на третий этаж неслышно, при любой возможности. Не знаю, может быть, Рона с Андрейкой помогали этому. Я делала вид, что ничего не замечаю. И, как будто обнаружив неожиданно у себя или у Андрейки под кроватью спрятавшегося Тобика, по утрам начинала громко выговаривать:

– Опять пришёл и залез! Андрей, что за наказание? На двор, сейчас же на двор!

Я притворялась, и ребята прекрасно это понимали. Даже Лёля. Она нашёптывала матери в кухне:

– Они его вечером тихонько впускают. Нарочно. И ОНА тоже! (ОНА – это я.)

– Безобразие! Ещё культурные, москвичи!.. Увижу хоть раз собаку, в райсовет с жалобой пойду. Тоже мне эвакуированные… – шипела Александра Николаевна.

Конечно, не все жильцы в доме относились к Тобику плохо, некоторые даже приносили ему остатки еды. Но наша хозяйка…

А ведь Тобик ничем ей особенно не мешал.

Рона и Андрейка подтирали за ним малейшие следы. За всю зиму он ни разу не высунулся из нашей комнатушки, не тявкнул. Он был так благодарен за приют, за ласку! Для него еда значила меньше. Лежать в тепле – и на том спасибо. А уж если покормят…

Тобик ел всегда деликатно, не спеша, не чавкая, и при этом без устали крутил хвостом. Именно крутил, хвост совершал аккуратные, ровные круги… Лежал ли Тобик у батареи или спрятавшись под кровать, стоило кому-нибудь из нас произнести слова: пёс, собака, Тобик или просто «наш», – хвост сразу приходил в движение. Роночка уверяла, что «Тобик улыбается хвостом». Что ж, по-своему она была права! Он похорошел у нас от тепла или оттого, что чувствовал дом. Три чёрные точки на морде победно блестели, шерсть залоснилась, стала гуще.

Всё равно Александра Николаевна ненавидела Тобика!

Собаки безошибочно чувствуют, кто их любит, кто нет и кто их боится.

Рону или её отца, если тому случалось зайти к нам за газетой, Тобик всегда приветствовал стуком хвоста. Александру Николаевну, даже звук её шлёпанцев, не переносил. Он знал: ни лаять, ни ворчать нельзя. Он просто весь подбирался, настораживался, прижимаясь к полу. И Лёлю не любил, хотя ни разу не сделал попытки огрызнуться на неё. Трусишка Лёля, если ей случалось увидеть исчезавший за входной дверью хвост, поднимала такой визг, что Тобик стремглав удирал.

И всё-таки Александра Николаевна выследила его.

В один из хмурых мартовских дней, когда я на рассвете выпускала Тобика, она подкараулила нас в кухне и кинулась за ним со шваброй в руке.

Отчаянный лай огласил лестницу. Александра Николаевна настигла пса и била наотмашь, изо всей силы…

Выбежавшая полураздетая Рона, рыдая, оттаскивала мать. Андрейка выскочил из комнаты; ему удалось подтолкнуть Тобика – тот с воем понёсся вниз.

Лёля, свесившись над перилами, выставила розовое личико. Разбуженные соседи захлопали дверями…

И тут уж Александра Николаевна принялась честить меня, всех эвакуированных, всех собак…

Наконец утихомирились.

А вскоре у нас в квартире снова разыгрался скандал из-за того же Тобика.

Дело в том, что я получила из Москвы разрешение на въезд в столицу. Незадолго до войны, несмотря на солидный возраст, мне удалось поступить учиться в институт, и вызов пришёл оттуда.

Я сообщила Александре Николаевне, что мы уезжаем. Поблагодарила за приют, извинилась за причинённые беспокойства.

Александра Николаевна кисло улыбнулась:

– Беспокойства с вами не уедут. Других жильцов небось сразу вселют. На то и война. Что уж, не поминайте лихом…

В тот же вечер мы с Андрейкой стали собираться в дорогу. Радостный, увлечённый, сын вдруг изменился в лице и спросил:

– Мама, а как же Тобик?

– Не знаю, родной… Придётся здесь оставить, конечно. Сам понимаешь… Разве мы можем взять его с собой?

– Мама, но ведь…

– Андрюша, это невозможно. Сейчас люди с трудом пробираются к родному дому.

– Да, я знаю. Но как же?.. Подожди!.. – Сын выскочил в кухню, где Рона мыла посуду.

Потом в кухне что-то загремело, покатилось… Красный, взъерошенный Андрейка ворвался с криком:

– Мама, Александра Николаевна Рону ударила!

– Не вмешивайся, прошу тебя, ей же будет хуже!

Я пошла на кухню.

Бледная, с горящими глазами Роночка стояла у раковины и тихим ровным голосом повторяла:

– Всё равно возьму. Всё равно. Теперь мой будет. Всё равно…

– Нет, не возьмёшь! И корки завалящей ему не снесёшь! – кричала Александра Николаевна.

– Пускай опять в землянке живёт, всё равно… – упрямо твердила девочка.

В кухню, приплясывая, вбежала Лёля, за ней шёл Александр Николаевич. Рона бросилась к отцу:

– Папа, папочка, пускай Тобик у нас останется! Они ведь уезжают… – Духу его здесь не будет! – кричала Александра Николаевна.

– Теперь весна скоро, он и во дворе не замёрзнет. Днём же гуляет! – успокаивала я девочку.

– Мама, этот поганый Тобик вчера к нам в комнату зашёл и мою куклу нюхал! – пищала Лёля, явно сочиняя.

– Да ладно тебе, мать, пусть девчонка утешается, – гудел баском Александр Николаевич.

– Утешается? Нашёл утеху! Дрянь косматая… Да чтобы ноги его… – И пошла, пошла…

Я вернулась к себе.

До поздней ночи пререкались хозяева, ссора разгоралась. Мы уже легли, когда скрипнула дверь и Тобик под кроватью застучал хвостом. На пороге показалась Рона.

– Андрейка, – быстро зашептала она, – он в землянке опять будет ночевать, а папа дверку сверху собьёт и замок навесит, чтобы сюда не бегал. И половик мне старый дал. Кормить, папа сказал, можно, что от обеда останется, ты не бойся…

Рона исчезла. Мы заснули.

Собаки всегда угадывают, что близкие люди готовятся к отъезду.

Пока мы с Андрейкой исподволь собирали и перевязывали свои нехитрые пожитки, Тобик следил за нами внимательно, но спокойно.

Но вот я получила на заводе разрешение уволиться, и на свет появился из-под кровати старый чемодан, за которым столько раз находил Тобик пристанище.

Пёс встревожился. Беспокойно переводил он глаза с чемодана на дверь, на пол под кроватью, потом на нас, словно спрашивал:

«Что случилось? Зачем вытащили это?»

А потом пришло и памятное утро.

Стояли уже первые апрельские дни. На солнце буйная капель лила с крыш, с подоконников… В парке снег стал такой рыхлый, что ребятишки проваливались в сугробы по пояс. Свежий, сырой, пряный ветер рябил на подсыхающем асфальте у дома лужи. Горластые воробьи кричали в чёрных сучьях деревьев.

Чтобы снова приучить Тобика к землянке – это была просто заваленная ржавым железом и разным хламом яма возле бомбоубежища, – Рона с Андрейкой уже несколько вечеров заманивали туда пса какой-нибудь едой и запирали на замок. Александр Николаевич сдержал слово: он прибил к врытым над ямой столбам дощатую дверку с кольцами. Ключ Рона и Андрейка уносили домой, утром перед школой выпускали узника, и он гулял по парку или во дворе до вечера.

В последнее утро Андрейка уже не пошёл в школу, Рона пошла. За нами должен был заехать заводской грузовик, он сдавал на станции какой-то груз.