Лети, майский жук! - Нёстлингер Кристине - Страница 14

Широкоплечий подошел к Геральду и рассмотрел его как следует. Так основательно, как филателист господин Бенедикт рассматривал каждую свою марку. Солдат потрогал белокурые волосы Геральда, мочки ушей, провел пальцами по бровям. Видно было, что он недоволен Геральдом.

Геральд заплакал. Госпожа фон Браун говорила и говорила, говорила без умолку, все время обращаясь к широкоплечему. Но тот ее не понимал. Только хмурился.

Кудрявый все еще стоял, прислонившись к двери. Я посмотрела на него. Он больше не улыбался. Но кивнул мне. Потом подошел к широкоплечему, стал что-то ему говорить. Мы не понимали ни слова. Ясно было одно: кудрявый защищал Геральда, пытался уговорить широкоплечего. Наконец ему это удалось. Тот перестал рассматривать Геральда. Еще раз оглядел кухню и покинул дом. Кудрявый сказал нам «до свидания» и пошел за широкоплечим.

Мы по-прежнему не двигались, ждали, пока они пройдут мимо окна и исчезнут за углом. Я побежала в салон. По улице все еще тянулся бесконечный обоз. Я увидела широкоплечего и кудрявого — они шли вдоль забора к дому Архангела. И подумала: «Твой час пробил, белокурый Ангел! Все твои банты — дерьмо! Они тебе не помогут. И кукольная коляска тоже не поможет. Широкоплечий тебя заберет, и кудрявый не станет защищать, потому что он мой друг, а не твой! Он не поможет тебе, Ангел!»

Я попрыгала по ковру, потом понеслась на кухню. Там был один Геральд. Он стоял у окна, колотил по нему кулаками и орал:

— Свиньи! Собаки! Дураки!

— А где все? — спросила я.

Геральд не ответил. Он ревел и ругался. Наверное, все пошли к папе, рассказать о русских. Я подумала: надо утешить Геральда? Но не стала. И вправду, его волосы были слишком светлыми, а глаза — чересчур голубыми. Его белая кожа вообще мне не нравилась. Я направилась в подвал.

Стрелок по люстрам

Упреки мне

Упреки отцу

Гноящиеся ноги

В этот день к нам заходило много русских. Мы больше не закрывали дверь. Солдаты приходили по трое, по четверо. Они обходили дом, открывали шкафы, выдвигали ящики, разворачивали ковры, раздвигали занавеси, заглядывали в кастрюли, где ничего, кроме бобов и макарон, не было, спрашивали про часы. Поразительно, зачем им всем потребовались часы, ведь у каждого на обеих руках они были. Тем не менее, солдаты без конца спрашивали: «часы, часы» и, не получив их, печально удалялись.

Они не обращали внимания на вещи, раскидывали их как попало. Одного из солдат я запомнила. Он пришел один. Высокий, сильный парень, с чуть косящими глазами. Я, стоя у двери, радостно его приветствовала. На этот счет я имела строгий приказ мамы — дружески приветствовать всех солдат. Мне это было совсем нетрудно. Я улыбалась целый день, как свежеокрашенная лошадка в парке. Сначала я говорила: «Гутен таг», потом — «Досвидания» или «Страствуйте», чем очень радовала солдат.

Но тот, кого я запомнила, совсем не обрадовался и не ответил мне. Он прошел из передней в салон. Я — за ним. Посмотрел на завешенную чехлом люстру. Смотрел почему-то очень долго. Потом вынул пистолет и выстрелил в люстру. Люстра треснула, посыпались осколки. В чехле остались две дырки.

Это не моя люстра, а госпожи фон Браун, противной крючконосой тетки в плюшевом пальто. Я весело глядела на осколки. Русский выстрелил еще раз, целясь теперь уже в шнур, на котором висела люстра. Но попал в окно. Потом — в стеклянную витрину с фарфоровыми безделушками. А уже после этого угодил в красный шнур, и… зачехленное чудовище рухнуло. На полу лежали осколки, между ни ми — разбитые лампочки, обрывки проводов, медные детали.

Я счастливо рассмеялась и показала косому солдату, что в соседней комнате тоже есть люстра. Но он, продолжая держать пистолет в руке, не обратил на меня никакого внимания. Да и вообще — существовала ли для него разница между мной и люстрой? В ожидании того, куда он пойдет, я вышла из салона.

Солдат направился в комнату дядек. Я ждала в надежде, что раздастся выстрел и там люстра полетит на рояль. Но ничего такого не произошло. Солдат возвратился, ступая по осколкам. Под мышкой он держал портрет дядьки, который был дедушкой Геральду и Хильдегард. Когда он поравнялся с дверью, я крикнула ему: «Досвидания! Страствуйте!»

Солдат обернулся. Пистолет был у него по-прежнему в руке. Я струхнула.

Ну, улыбнись же мне! Я ведь не люстра. И не блондинка! Улыбнись! У меня ведь темные глаза!

Но солдат не улыбнулся. Убрал пистолет и ушел, держа портрет обеими руками.

Я решила пойти в салон, чтобы попрыгать по осколкам, но мама не дала мне туда войти. Загнала на этот раз не в подвал, а на чердак. Там теперь было папино убежище. Наверное, более безопасное.

Я карабкалась вслед за мамой по шаткой лестнице, через четырехугольный проем на чердак. Там сидели все остальные. Они принялись меня упрекать, решив, что солдат стрелял в меня. Отец ругался, что я самый глупый ребенок на свете.

— Когда прилетает разведчик, — кричал он, — ты стоишь на лугу и пялишься! Когда приходят русские, ты стоишь у ворот и болтаешь с этим идиотом Ваврой. Когда забредает полоумный солдат и стреляет, ты стоишь рядом!

Тут уж и я разоралась, потому что не пялилась, потому что Вавра не идиот и потому что русский не полоумный. Я дико кричала:

— Я не дура! Ты сам дурак! Ты ждал русских, чтобы война кончилась и чтобы исчезли нацисты. А теперь русские здесь, нацистов нет и война кончилась!

Отец мне не ответил. Я же не успокаивалась.

— Я не была в России и не была немецким солдатом. Не убивала русских! Не убивала! Поэтому не буду прятаться под крышей. Не буду!

Мама хотела отвесить мне затрещину. Но на чердаке было темно. Чтобы это сделать, надо было перелезть через Геральда и Хильдегард. Папа утихомирил ее:

— Оставь дочь в покое. Не тронь ее. Она права. Абсолютно права!

Я сжалась в углу. Обиделась. Собственно, я не обижалась, только делала вид. По-настоящему-то мне было стыдно, потому что я напомнила отцу про убитых русских. С моей стороны это неблагородно. Я закрыла глаза.

Остальные разговаривали. Решали, где безопаснее для отца: вверху, под крышей, или внизу, в подвале. Отец уверял, что нигде. Сам он уже сыт по горло всякими убежищами. Решил предстать перед русскими инвалидом с больными, гноящимися ногами. Инвалидом, который по болезни не мог быть солдатом.

— А если они не поверят? — спросила мама.

Отец не ответил. Тем не менее, спустился с чердака. Проковылял с палкой на лужайку, где протекал ручей, уселся рядом с гномами.

— Потерял всякое соображение, — простонала госпожа фон Браун.

Мама взяла веник, подмела в салоне, собрала все осколки, порезав в нескольких местах пальцы. Она тоже решила: потерял всякое соображение!

Но отец не потерял соображения. Он был прав. На следующее утро вновь появились солдаты. Теперь они подыскивали квартиру для господина майора. Наш дом им понравился, несмотря на отсутствие люстры. Через час приехал господин майор и с ним еще несколько человек. От всех их отец бы все равно не спрятался. Майор подозрительно оглядел отца:

— Ты — молодой. Ты — солдат. Ты был солдатом!

Отец закатал штанины, размотал старые полотенца, вместо бинтов прикрывающие раны, и показал свои ноги.

Ноги его были действительно ужасны. Ни один человек бы не догадался, что это: следы от русских гранат, костный туберкулез, проказа или что-то другое, более кошмарное. На икрах вздулись огромные красные нарывы, посредине с дырками, полными гноя. Кожа между нарывами была блестящая и синяя. Ноги отца походили на гнилые сливы.

Майор и солдаты были удовлетворены осмотром. Они поверили отцу. Господин майор даже подарил отцу пачку бинтов и какой-то порошок для присыпки. А один солдат принес пакет чудно пахнущего чая. Этим отваром нужно было мыть ноги.