Лети, майский жук! - Нёстлингер Кристине - Страница 13

Хильдегард, Геральд, сестра и госпожа фон Браун были в подвале. Сестра крикнула снизу:

— Мама, папа, спускайтесь! — В ее голосе слышался страх.

Отец заковылял вниз. Мы с мамой пошли в салон. Стали смотреть в окно. По улице ехали повозки, желто-серые, деревянные. Лошади были маленькие, серые. На повозках сидели солдаты в грязно-желтой форме. Всюду, сколько хватало глаз, тянулись повозки, лошади и солдаты.

Из окна Циммеров свешивалось белое полотенце. Над домом Архангела тоже развевалось белое полотенце. Мама объяснила мне, что это значит.

— Они сдаются. Когда вывешивают белое знамя, значит, сдаются, капитулируют.

— Почему сдаются? — не поняла я.

— Боятся русских.

— А почему мы не сдаемся?

— У нас нет белого полотенца.

Мама сказала неправду. В шкафу у госпожи фон Браун было несколько белых полотенец.

— А Циммеру и Архангелу охота сдаваться?

Мама пожала плечами.

— Они всегда сдаются. Семь лет назад сдались Гитлеру и нацистам. Сейчас сдаются русским. А если в следующем году придет кто-нибудь еще, они будут и им сдаваться.

Мне хотелось узнать: много ли русских придет, знают ли они немецкий, а нам они ничего не сделают?

Мама не отрываясь смотрела на колонну русских, на повозки, лошадей. Мне она не ответила. Вдруг, испуганно вздрогнув, закричала:

— Кристель, форма! Папина форма! Они не должны ее видеть. Беги скорей! Достань форму! Принеси ее на кухню!

Я побежала в нашу комнату. Легла на пол. Сверток с формой был под кроватью у стены. Вытащила огромный коричневый тюк, обвязанный крепким шнуром. Узлы никак не развязывались. Наконец я содрала шнур, порезав палец. Открыла сверток, раскидала газеты, лежащие сверху. Внизу была форма: брюки, мундир, пилотка, кожаный пояс. Я схватила разом все вещи. Пояс выпал, железная пряжка со свастикой ударилась об пол. Я наклонилась, подняла пояс. Прижала ворох одежды к животу и побежала. Через одну комнату, вторую, третью, в салон…

С улицы доносился скрип повозок, ржание лошадей и чужие голоса. Можно было различить отдельные слова.

Из окна виднелось голубое небо. Солнечный свет проникал сквозь грязные стекла, падал на паркет, свернутые ковры, чехлы на мебели. Дверь в комнату дядек была открыта. Дядьки глазели на меня. Из кухни донесся мамин голос:

— Кристель, быстрее! Побыстрей, пожалуйста!

Голос мамы звучал тихо и как бы издалека. И входная дверь казалась далекой-далекой… Я уставилась под ноги, на ковер. Ковер был ужасно длинный. Целой вечности не хватит, чтобы дойти до кухни.

Я еле плелась вдоль ковра. Все выглядело, как в театральном бинокле, если смотреть с обратной стороны. Зачехленная люстра висела криво. Пылинки плясали в солнечных лучах. Картины на стенах казались то огромными, как шкаф, то маленькими, будто игральные карты. Я не могла сделать ни шагу.

В дверях показалась мама. Она была такой маленькой, как Ванька-встанька в птичьей клетке. Мама шла ко мне, становясь все больше и больше. Она вырвала из моих рук форму и ринулась в кухню. В дверях она опять уменьшилась.

Не знаю, сколько я так простояла, разглядывая дядек на стенках, пылинки, люстру и ковер. Кто-то застучал в дверь. Громкий голос что-то произнес. Я пошла через салон в переднюю. Салон вновь стал нормальной величины. Дядьки таращились как обычно. Люстра весела прямо.

Я подошла к кухонной двери. Мама стояла у печи и ругалась:

— Проклятие!

Печь дымила и жутко воняла. Из печной дверцы свешивалась штанина. Мама орудовала кочергой, пытаясь засунуть штанину в печь. Но та не поддавалась. Я, замерев, считала удары в дверь. После сорока постучали еще раз десять, потом наступила пауза. Опять застучали. После пятидесяти одного удара из подвала поднялись отец и госпожа фон Браун.

— Надо открыть! — громко прошептала Браун. — Иначе они разобьют дверь.

Мама, увидев отца, бросила кочергу, подбежала к нему, стала толкать его обратно вниз:

— Ты что, с ума сошел? А ну-ка назад! Обойдемся без тебя. Хочешь, чтобы забрали в первую же минуту? Сам черт не разберет, что происходит!

Отец с беспомощным видом стоял на месте. Тогда и госпожа Браун указала отцу на подвал. Наконец он согласился. Мама облегченно вздохнула.

Отец был молод и здоров, несмотря на разбитые ноги. Он показался бы подозрительным любому русскому. В то время все молодые мужчины были или мертвецами, или солдатами. И русским, конечно же, все равно — был ли отец немецким солдатом сейчас либо две недели назад. Для русских любой немецкий солдат — враг. А врага надо брать в плен и посылать в Сибирь.

Мама побежала на кухню. Дверь за ней закрылась. Госпожа фон Браун, глубоко вздохнув, попыталась улыбнуться. Потом сказала мне:

— Иди, открывай!

Я подошла к двери, отодвинула задвижку.

Дверь открылась. Передо мной стояли двое мужчин в желто-серой форме, с ярко-красными пятиконечными звездами. Один из них был огромный, с широкими плечами. Другой — тоже большой, но не такой широкий. И намного моложе первого. Пилотку он держал в руке. У него были светло-каштановые вьющиеся волосы. Он улыбался.

Широкоплечий мне что-то сказал. Но я, конечно же, не поняла. Он вошел в переднюю и осмотрелся. Опять что-то сказал. И опять я не поняла. Он посмотрел вниз, на дверь подвала, заглянул в салон, потом спросил:

— Солдат здесь? Нет солдат?

Госпожа фон Браун покачала головой.

— Солдат нет, нет солдат! Нет, нет!

Широкоплечий открыл кухонную дверь. Кухня посинела от дыма и чада. Печная дверца была закрыта. Но вверху, на плите, не было железных кружков. Они лежали на полу. А из открытой конфорки выглядывало серо-зеленое тряпье с черными подпалинами. Как раз в тот момент, когда широкоплечий вошел в кухню, мама ставила кастрюлю с водой на эту серо-зеленую гору и давила ее кастрюлей.

Мама обернулась, увидела широкоплечего и покраснела. Потом улыбнулась. Он, улыбнувшись ей в ответ, проговорил:

— Ничего, ничего. Все хорошо!

Показал пальцем на печь, подошел к окну и открыл его. Потом указал на ярко-голубое небо, солнышко, опять на печку.

Мама кивала и кивала, подтверждала жестами, что ужасно, когда солнце светит на печь, и потому та ужасно дымит.

Кудрявый солдат стоял, прислонившись к кухонной двери. Он закашлялся из-за дыма. Я встала рядом с ним и улыбнулась.

Солдат взял мою длинную темную косичку и погладил ее. Повращал глазами, скосил их и проговорил, чуть округлив губы:

— О-о-о-о!

Я польщенно хихикнула. Поняла, что он считает меня красивой.

Чад уходил постепенно через окно. Широкоплечий пил воду. Из подвала по лестнице поднялись сестра с Хильдегард и задержались у двери. Я покровительственно им кивнула. Тогда они робко протиснулись в кухню. Широкоплечий спросил у мамы:

— Все твои ребенок?

Мама покачала головой. Хильдегард придвинулась к госпоже фон Браун. Та положила руку на плечо Хильдегард. Сестра подошла к маме. Мама положила руку на ее плечо, я тоже приблизилась к маме, она опустила другую руку на мое плечо.

Широкоплечий был доволен нашим семейным представлением. Кивнув, похвалил нас:

— Красивый дети! Много красивый дети!

В кухню вошел Геральд. Он тоже хотел быть красивым ребенком и подбежал к госпоже фон Браун, чтобы завершить семейный портрет.

Но широкоплечий вдруг помрачнел. Его глаза сузились, превратились в маленькие черные щелочки. Показав на Геральда, он спросил:

— Германский? Германский?

Тут мне надо подробно все объяснить. Геральд был единственным среди нас блондином со светло-голубыми глазами и очень белой кожей. Госпожа фон Браун стала клятвенно заверять, что бедный Геральд никакой не германский, то есть не немец, а настоящий австриец, только, к сожалению, очень светлый.

До этого дня я мечтала быть светленькой и голубоглазой.

Все красивые мальчики и девочки на картинках в учебниках, в кино, на плакатах и в газетах были голубоглазыми блондинами. Теперь же я радовалась, что волосы у меня темные. Этот разговор об «австрийцах» и «германцах» я до конца не поняла. «Германский» — так называл русский солдат немцев. Это понятно. Но почему мы перестали быть немцами, я не понимала. Ведь раньше в школе нам по сто раз в день напоминали, что Провидение избрало нас, сделало немецкой расой.