Фея Карабина - Пеннак Даниэль - Страница 7

– Старушка убила полицейского?

(Что в Бельвиле радует, так это сюрпризы.)

– Малыш тебе не рассказал? Он там был с твоей собакой. Мы с Хадушем стояли через дорогу и все видели.

Леденящий шепот, вонючий коридор, по-прежнему широкая улыбка Симона.

– Старушка наверняка из ваших, Бен, – авоська, боты и все такое. Она пальнула в него из револьвера тридцать восьмого калибра. Клянусь родной матерью.

(Так, значит, правда, что феи превращают дяденек в цветы? Чертова старая карга, устроила смертоубийство прямо перед розовыми очками Малыша…)

– Бен, Хадуш просит тебя об одной услуге. – Симон последовательно расстегивает обе наши куртки, и плотный конверт быстро переходит из его тепла в мое.

– Здесь фотографии убитого полицейского. Когда ты их посмотришь, поймешь, что в данный момент Хадуш не может держать их у себя. Твою квартиру, по крайней мере, обыскивать не должны.

– Пошли, Джулиус…

Ночь все острее.

– Пошли, что ли?

Топ-шлеп, топ-шлеп – наконец-то. От этого пса так несет, что вонь отказывается следовать за ним: она идет впереди.

– Срежем по Спинозе или обойдем весь круг по улице Рокет? «Почему тебя нет со мной, Джулия? Почему мне приходится довольствоваться Джулиусом и Бельвилем?» – «В той журналистике, какой я себе ее представляю, Бенжамен, смысл написанного является единственным смыслом моей жизни».

– Знаю, знаю, только постарайся не умереть.

Внезапно нас с Джулиусом ослепляют фары какой-то тачки. Снизу, с Рокет приближается рев мотора. Похоже, парень лезет в гору на скорости в сто двадцать километров в час. (В общем-то, и мне бы неплохо заняться тем же: сдать на права, купить гоночную машину, и когда уж очень невмоготу без Джулии – пилить на всей скорости по окружной дороге.) Джулиус сел на задницу и зачарованно смотрит на приближающуюся тачку. Он так уставился на фары, будто надеется загипнотизировать дракона. Сто к одному, что по такому гололеду дракон вмажется в стену кладбища Пер-Лашез.

– Спорим, Джулиус?

Я проиграл. Парень сбрасывает газ, машина на брюхе, едва вписавшись, проходит поворот, потом снова прибавляет скорости и во весь опор уносится к бульвару Менильмонтан. Но до этого на вираже распахнулась дверца и из черной машины вылетело что-то похожее на зловещую птицу. Сначала мне показалось, что это человек, но вещь упала, как пустая обертка. Что-то вроде пальто или одеяла. Я уже шагнул с тротуара, собираясь посмотреть, что там такое, как вдруг раздался такой протяжный женский крик, что кровь застыла у меня в венах. Вслед за первой машиной проносится машина полиции, и мне приходится отпрыгнуть назад. Невидимая женщина продолжает выть. Я оборачиваюсь. Это не женщина, а Джулиус.

– Джулиус, черт побери, заткнись!

Но, вывернув шею в сторону скрывшейся машины, с пастью, круглой, как рисуют в комиксах, и с горящим от ужаса глазом Джулиус продолжает завывать. Протяжный женский плач и время от времени всхлипы. Стон ширится, растет, он охватывает весь квартал, и вот уже зажигается сначала одно окно, потом другое, и я бегу прочь по улице Фоли-Реньо, горбясь и пряча голову, как будто украл ребенка, а на руках у меня – пес, он роняет слюни в пытающуюся приглушить его вой ладонь, мой пес закатывает глаза в рыжей городской ночи, мой пес, бьющийся в припадке эпилепсии.

Сейчас он лежит у меня в комнате, на боку, но по-прежнему в сидячем положении. Голова вывернута, глаза уставились в потолок, он лохмат и пуст, как скорлупа от кокосового ореха, он безмолвен, так что можно даже решить, что он умер. Но даже если из пасти у него воняет так, словно он странствует по преисподней, пес Джулиус жив. Это припадок. Он продлится какое-то время. Может быть, несколько дней. Пока вызвавшее его видение не отцепится от сетчатки его глаз. Это мы уже проходили.

– Что ж ты на этот раз увидел, Достоевский?

А вот то, что увидел я сам, вскрыв толстый конверт, сильно меня озадачивает, и ужин, хотя и давний, ненавязчиво просится на выход. На конверте надпись: «Инспектор Ванини», и на лежащих передо мной фотографиях паренек в зеленом плаще с русым ежиком на голове ударами кастета проламывает смуглые головы. Одна из голов дала трещину, и из глазницы вылетел глаз. Ни следа ликования на лице у блондинчика. Одно школярское прилежание. Мне ясно, почему Хадуш не хочет, чтоб снимки нашли у него. После смерти полицейского арабам лучше пригнуться.

Внезапно я чувствую, что устал от этого мира, а спать не хочется. К черту меры предосторожности. Я снимаю трубку телефона и звоню Джулии. Мне нужен ее голос. Дайте, пожалуйста, голос Джулии… Нет ответа. Ночь возвращает мне длинные гудки.

– Она мертва?

Упираясь коленями в уголь, медик склонился над телом женщины. Он поднял глаза на юного инспектора в толстом шерстяном свитере, который светил ему фонариком.

– Почти.

По телу проплыл синий отсвет фонаря речного катера, за ним желтый, потом опять угольная ночь, потом фотовспышка. Одна нога у женщины была сломана и вывернута так, что хотелось кричать. На лодыжках у нее висели тяжелые свинцовые оковы.

– Не скоро бы она всплыла.

– Взгляните.

Врач осторожно поднял руку женщины. Он показывал на кровоподтек в сгибе локтя.

– Ей сделали укол, – сказал Пастор.

Они обменивались короткими стылыми репликами. Между обрывками фраз слышалось глубокое прерывистое дыхание дизельного мотора. От баржи пахло мазутом и толем.

– Вы все посмотрели?

Пастор в последний раз обвел тело женщины лучом фонарика. Следы уколов, синяки и разнообразные ожоги. На секунду он задержался на лице, фиолетовом от холода и кровоподтеков. Просторный лоб, широкие скулы, решительный и полный рот. И золотая грива. Тело под стать лицу: полное силы. Смягченное какой-то гибкой полнотой. Пастор обернулся к фотографу:

– Можно как-нибудь смягчить то, что у нее с лицом?

– Попрошу приятеля из фотолаборатории, он сделает вам особую распечатку. Самое страшное отретушируем.

– Хороша, – сказал медик и накинул одеяло. Фонарик Пастора прочертил в темноте полукруг.

– Носилки!

Слышно было, что люди шагают по углю, как по груде ракушек.

– Множественные переломы, ожоги различного характера, неизвестное количество дряни в крови, не говоря о вероятности легочных осложнений. Ей крышка, – подытожил врач.

– Крепкий организм, – сказал Пастор.

– Спорим?

Голос юного инспектора звучал весело.

– Вы всегда радуетесь, глядя в час ночи на такой кошмар?

– У меня ночное дежурство, – ответил Пастор, – это вас подняли с постели.

Пастор, врач и фотограф топали по куче угля вслед за носилками. Мигалка катера, мигалка «скорой помощи», мигалка машины сопровождения, карманный фонарик Пастора, кормовой фонарь баржи – ночь мигала. Из-за клацающих зубов казалось, что голос моряка тоже подмигивает.

– Вот вечно со мной так: мне в уголь упала голая баба, а я и не заметил.

Как все матросы с речных барж, он был похож на цыгана, изнуренного скукой и анисовой водкой.

– Если будете ловить с неба девиц, поймаете сваю моста.

Общий смех.

– Она умерла? – спросил моряк.

– Наполовину, – ответил один из санитаров.

– Где девочка со скрипкой? – спросил Пастор.

– В машине сопровождения, – ответил постовой. – Девчонка просто не в себе, она решила, что это ее мать упала в уголь.

Пастор шагнул к машине сопровождения, потом передумал.

– Да, чуть не забыл…

Он обернулся к моряку:

– Завтра вы сгрузите уголь и наверняка пойдете в свою обычную забегаловку пропустить стаканчик?

– Скорее, два…

– Обо всем этом – ни гу-гу, – сказал Пастор. Улыбка застыла на лице матроса. И не двигалась.

– Что?

– Ни малейшего упоминания. Вы никому об этом не скажете. Даже себе. Ничего не было.

Моряк не мог опомниться. Двумя секундами раньше он разговаривал с забавным парнишкой, а теперь перед ним стоял полицейский.