Королева Марго (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 49

В лавке, как мы сказали, было теперь безлюдно и темно.

Внутри лавки, занимавшей большую комнату, были еще две двери, выходившие на две лестницы: одна из лестниц, потайная, была пробита в толще боковой стены; другая, внешняя, шла к лестничной наружной клетке, видной и с набережной, той, что теперь зовется Августинской, и с высокого берега реки, где теперь Ке-дез-Орфевр.

Обе лестницы вели в комнату второго этажа, по величине равную комнате в нижнем этаже. Только ковер, протянутый вдоль по линии моста, делил верхнюю комнату на две половины. В задней стене первой половины была дверь с наружной лестницы, а в боковой стене второй половины – дверь с потайной лестницы, но эту дверь входившие не видели, так как ее скрывал резной высокий шкаф, соединенный с дверью железными крюками таким образом, что когда открывали шкаф, то отворялась и потайная дверь. О существовании последней двери знали лишь Екатерина и Рене. По этой лестнице Екатерина входила и уходила, а нередко, приложив ухо или глаз к пробитым в стенке шкафа дыркам, подслушивала и подглядывала то, что происходило в самой комнате. В двух других стенах второй половины находились друг против друга еще две двери, ничем не скрытые; одна вела в небольшую комнату с верхним светом, в которой помещались горн, перегонные кубы, тигли и реторты: это и была лаборатория алхимика. Другая дверь вела в маленькую келью – наиболее своеобразное помещение во всем доме; в ней не было никакого источника дневного света, ни ковров, ни мебели, а только какое-то каменное сооружение, напоминавшее алтарь.

Полом служила каменная плита, стесанная на четыре ската – от центра к стенам кельи, где небольшой желоб огибал всю комнату и кончался воронкой, в отверстие которой виднелись воды Сены. На вбитых в стену гвоздях висели инструменты странной формы: концы их были тонкие, как иглы, а лезвия отточены, как бритвы; одни из этих инструментов блестели, как зеркало, другие имели матово-серую или темно-синюю закалку.

В дальнем углу трепыхались две курицы, привязанные за ногу одна к другой. Эта келья и была святилищем предсказателя судьбы.

Вернемся в комнату, разделенную ковром на две половины, куда вводили обычных посетителей, желавших погадать; здесь находились египетские ибисы, мумии в золоченых пеленах, чучело крокодила с открытой пастью, висевшее под потолком, черепа с пустыми глазными впадинами и оскаленными зубами, наконец, пыльные, объеденные крысами козероги, – такая смесь била посетителю в глаза, возбуждая в нем различные переживания, мешавшие ему собраться с мыслями. За занавеской стояли мрачного вида амфоры, особенные ящички и склянки; все это освещалось двумя совершенно одинаковыми серебряными лампадами, как будто похищенными из алтаря Санта Мария Новелла или из церкви Деи Серви во Флоренции; наполненные благовонным маслом, они висели под мрачным сводом на трех почерневших цепочках каждая и разливали сверху желтоватый свет.

Рене – один – прохаживался большими шагами по второй половине комнаты, скрестив на груди руки и покачивая головой. После долгих неприятных размышлений он подошел к песочным часам.

– Ай-ай! Я и забыл перевернуть их, – может быть, песок пересыпался уже давно.

Он посмотрел на луну, едва продиравшуюся сквозь черную большую тучу, точно повисшую на шпиле колокольни собора Богоматери.

– Девять часов, – пробормотал он. – Если она придет как обычно, то, значит, через час или полтора; времени еще хватит на все.

В эту минуту на мосту послышались какие-то шаги. Рене приложил ухо к длинной трубке, выходившей на улицу другим своим концом в виде головы геральдической змеи.

– Нет, – сказал Рене, – это не она и не они. Шаги мужские; они направляются сюда… остановились у моей двери…

В это мгновение раздались три коротких удара в дверь. Рене быстро сбежал вниз, но не стал отпирать дверь, а приложил к ней ухо. Три таких же удара повторились.

– Кто там? – спросил мэтр Рене.

– А разве надо называть себя? – возразил чей-то голос.

– Обязательно, – ответил Рене.

– В таком случае меня зовут граф Аннибал де Коконнас, – ответил тот же голос.

– А я граф Лерак де Ла Моль, – ответил второй голос.

– Подождите, господа, подождите, я к вашим услугам.

И Рене начал отодвигать засовы, поднимать щеколды и наконец открыл дверь молодым людям, после чего запер ее, но лишь на ключ, провел их по наружной лестнице и впустил во вторую половину верхней комнаты.

Входя в комнату, Ла Моль перекрестился под плащом, лицо его было бледно, рука дрожала: он не мог справиться с собой.

Коконнас начал рассматривать все предметы по порядку и, очутившись во время этого занятия перед входом в келью, хотел отворить дверь.

– Позвольте, граф, – внушительно сказал Рене, положив свою руку на руку пьемонтца, – все посетители, оказывающие мне честь входить сюда, располагают только этой половиной комнаты.

– А-а, это другое дело, – ответил Коконнас, – да я не прочь и посидеть. – И он сел на стул.

На минуту воцарилась полная тишина: мэтр Рене ждал, что кто-нибудь из молодых людей скажет о цели их прихода. Слышалось только свистящее дыхание еще не совсем выздоровевшего пьемонтца.

– Мэтр Рене, – сказал он наконец, – вы человек знающий; скажите мне: я так и останусь калекой, то есть всегда ли будет у меня такая одышка? А то мне трудно ездить верхом, фехтовать и есть яичницу с салом.

Рене приложил ухо к груди Коконнаса и внимательно выслушал легкие.

– Нет, граф, вы выздоровеете.

– Правда?

– Уверяю вас.

– Очень рад.

Снова наступило молчание.

– Не хотите ли, граф, узнать что-нибудь еще?

– Конечно! Я бы хотел знать, влюблен ли я на самом деле или нет? – сказал Коконнас.

– Влюблены, – отвечал Рене.

– Откуда вы это знаете?

– Потому что вы спрашиваете об этом.

– Дьявольщина! Мне кажется, вы правы. А в кого?

– В ту самую, которая при всяком случае произносит то же ругательство, что и вы.

– Ей-богу, мэтр Рене, вы молодец! – сказал озадаченный Коконнас. – Ну, Ла Моль, теперь твой черед.

Ла Моль покраснел и смутился.

– Ну же! Какого черта! Говори! – воскликнул Коконнас.

– Говорите, – сказал флорентиец.

– Я не стану спрашивать у вас, влюблен ли я, – начал тихо и нерешительно Ла Моль, но затем стал говорить увереннее: – Не стану спрашивать потому, что я сам это знаю и не скрываю от себя; но вы скажите мне, буду ли я любим, хотя все, что раньше давало мне надежду, повернулось теперь против меня?

– Возможно, что вы не делали всего, что нужно.

– Что же надо делать, как доказать уважением и преданностью даме моей мечты, что она глубоко, истинно любима?

– Вы знаете, – ответил Рене, – что подобные проявления любви иногда бывают недостаточны.

– Значит, в таком случае надо оставить всякую надежду?

– Нет, тогда надо прибегнуть к науке. В человеческой природе может существовать нерасположение к чему-нибудь или кому-нибудь, которое можно преодолеть, и, наоборот, можно вызвать склонность к чему-нибудь или кому-нибудь. Железо не магнит, но, если его намагнитить, оно само притягивает железо.

– Верно, верно, – прошептал Ла Моль, – но мне противны всякие заклинания.

– Если они вам противны, зачем же вы сюда пришли?

– Ну, ну, нечего ребячиться! – сказал Коконнас. – Месье Рене, не можете ли показать мне черта?

– Нет, граф.

– Досадно, я бы сказал ему два слова – это, может быть, подбодрило бы Ла Моля.

– Ну, хорошо, – сказал Ла Моль, – будем говорить в открытую. Мне рассказывали о каких-то восковых фигурках, сделанных по подобию любимого человека. Это помогает?

– Без ошибки!

– Но в этом опыте нет ничего, что может повредить здоровью или жизни любимого существа?

– Ничего.

– Тогда попробуем.

– Хочешь, начну я? – спросил Коконнас.

– Нет, – ответил Ла Моль, – раз уж я начал, то и закончу.

– Есть ли у вас, месье де Ла Моль, стремление к чему-то точно определенному – стремление сильное, горячее, всевластное?