Старая немецкая сказка, или Игра в войну (сборник) - Иванов Альберт Анатольевич - Страница 26

Я вот вспоминаю его и все думаю, что с ним сталось. Или сидит, или временно на свободе. Ему на роду было написано. А может, тихо спился, глядя на своих деток – дебилов… А почему я ни разу не попросил всемогущих собачек, чтобы они навсегда разделались с моими мучителями – отправили бы их под трамвай, что ли? Тогда мне и в голову такое не приходило. Я почему-то чувствовал, даже знал, что жучата только на доброе способны: выручат, помогут, но ничего не станут делать во вред, особенно что-то злобное, страшное.

Так на чем я остановился?..

Перед рекой мы сошли. Тогда мост напротив Вогрэса понтонный был и трамваи на ту сторону не ходили. На ржавых понтонах обычно сидели рыболовы, ловили донками густеру.

На мосту я увидел Степанчикова. С ним было несколько пацанов. Не думаю, что он посылал специально за мной. Просто Соколов хотел выслужиться и притащил меня сюда – пред светлые очи.

Леха начал что-то шептать Юруне на ухо, поглядывая на меня. Догадываюсь, о чем речь. Не иначе о моем милиционере. Хотя что Степанчикову какой-то рядовой милиционер, когда у него у самого отец – фигура! Но и связываться со мной, понятное дело, теперь не захочет, надеюсь. К чему зря нарываться? Отец – это крайний случай, разменивать его на мелочи глупо.

–?Здорово, – подошел ко мне Степанчиков. – Нигде не видно. Чего скрываешься?

Можно подумать, я скрываюсь не по его милости. Спасибо моим собачкам, опять пронесло!

–?Болел…

–?А теперь?

–?Как видишь.

–?Выздоровел?

–?Вроде…

–?Тогда ништяк!

–?Прыгаете? – спросил я с завистью.

Ребята собирались здесь неспроста. У нас была та игра! Когда показывался буксир или баржа, заранее начиналась разводка средней части моста. И тогда мы прыгали с одной половины на другую – как через пропасть. Чем больше расстояние взял, тем почетней. Нужно еще и учитывать, что разводные понтоны не стоят на месте, – прыгай с запасом. Соревнование – блеск. Ну, в крайнем случае рухнешь в воду, заодно искупнешься.

–?Будешь? – снизошел Степанчиков.

–?Ясно, буду, – и я быстро разделся.

Как раз на фарватере за бакеном, пыхтя, появился буксир, требуя гудком дороги.

Движение перекрыли, последние машины покинули настил, заворчали лебедки, все задрожало, и средние понтоны медленно стали расходиться в стороны… Совсем мальцы уже перепрыгивали с визгом, наша бражка их разогнала, очистив себе разгон. Обычно мы прыгали сразу по двое, по трое, больше нельзя, мост узковат: машины ходили в ту и другую сторону попеременно, выстраиваясь по берегам. Потрясающее это чувство – пролетать над все растущей внизу полосой воды, а затем чуть не вспахивать носом доски на другой половине моста. На нас и орали, и канат по краю натягивали. Нo мы ж не безрукие, долго ль те канаты скинуть. Иногда и драки вспыхивали меж разных компаний за право первенства. Однако старались не связываться, иначе и тех и других – разгонят. Целый день мы на мосту провели, время летело незаметно. Жутко подумать, полвека уже отмахнул, а никак не привыкну к тому, что лето быстро уходит. Ждешь будто манны небесной, только наступит – туда-сюда, – пролетело. Да и лето теперь какое-то пасмурное. Раньше, по-моему, всегда светило солнышко…

Напоследок, уж под вечер, прыгали мы втроем: я, Леха и Юрка. Соколов всех обогнал и удачно перемахнул первым. Вторым прыгнул я… Почти одновременно со мной – увидел краем глаза – пролетел Степанчиков. Я-то, не рассчитав, сразу упал в реку, а ему бы еще чуток – и на той стороне. Но ведь понтон не стоял на месте – Юрка и шарахнулся о край руками и грудью.

Меня сносил быстряк… Его тоже потащило, он захлебывался, выдергивал голову над водой, рот – как черная дырка. Никто к нему не кинулся. Ни верный ординарец Соколов, ни другие прихлебатели – никто. Я видел, как лебедочник метнул спасательный круг.

Круг шлепнулся, не долетев до Юрки.

Степанчиков точно бы утонул. Мало того что оглоушило – у него оказались сломанными два ребра. Кормить бы ему рыб на дне. Зачем я к нему рванулся? Так, инстинкт… Никто бы меня упрекнуть не посмел. Сами стояли разинув рты. И вообще, могло бы запросто быть два утопленника вместо одного, когда я его по-идиотски спасал. Помнил, конечно, что нужно хватать за волосы – теоретик, – а схватил за руку. Ну, он был поживучей Кривого, уже не дышал, зато вцепился в меня всеми щупальцами, не отдерешь.

Я забултыхался и, говорят, засвистел, заорал – дико!.. Соколов потом интересовался: какого это жука я перед смертью звал? Н-да… К нам несло круг, я вцепился в него так же намертво, как Юрка в меня. Повезло.

Ну, тут уж и лодку спустили, продержался, пока подошла…

–?Теперь тебе медаль дадут! – завидовали мальчишки, когда я одевался, все никак не попадая ногой в штанину.Меня трясло вдвойне. И от пережитого, и от того, что я тому гаду жизнь спас. Перестарались мои жучата, нашли кого пожалеть!..

Анатолий умолк. Хоть мы и лежали в комнатке рыббазы одетыми, все равно было холодно. Весна – не топили. Я вспомнил про телогрейку в изголовье, привстал, надел ее и снова лег, окукливаясь солдатским одеялом. Черт с ней, низкой подушкой!

Молчание затянулось. Я неловко спросил:

–?Это все?

–?Почти, – буркнул он.

–?А при чем тут утопленник? – И вдруг: – Погоди, ты же сегодня уплыл после зорьки… Ты что, потом видел этого шатурского жмурика? – Я даже приподнялся и сел. – Неужели тот самый Степанчиков?!

–?Хорош тебе, – изумился Анатолий. – Прямо детектив какой-то. А Степанчиков, – продолжил он… – Степанчиков утонул месяцев через восемь – в феврале.

Город у нас на холмах стоит, зимой польют водой длиннющий раскат, плюхнешься на санки – и вниз, лишь ветер в ушах! Или на лыжах. Раздолье!

И вот двое мальцов на санках угодили прямо в запорошенную полынью. Их-то Степанчиков спас, а сам…

Он же, голову на отрез даю – уверен, полез только из-за того, чтоб снова возвыситься. Ах, раз его спасли – и кто! – так нате вам, двоих вытащу – подавитесь! Не упустил случая.Но результат-то, результат! А почему? Если бы я не спас его, он бы уже ни-ко-го ни-ко-гда не спас. Добро даже через зло к добру тянется, что ли. А я еще укорял моих жучат… У каждого свой путь, не разберешь. От одной бабки я слышал: «Февраль – дорожки кривые». И впрямь такие по сугробам зигзаги, прямиком не пройти…

Утром Анатолий уводил от меня взгляд. И, торопливо работая веслами, уплыл на озере подальше.

Видал я его потом мельком несколько раз: то на Истринском, то на Большой Волге. Лещ у него шел – крупный.Это его жалостное «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…» преследует меня до сих пор.

1988 г.

Глаза

Учились тогда Витька и Юрка в разных пятых классах в мужской средней школе №?10 у реки. Рядом была Чижовка – самый уголовный район в городе В. Даже ветхие бабуси знали, что ребята там – одна шпана. В школе и познакомился Витька с Юркой. Витькина семья переехала в В. из маленького районного городка. После войны там не нашлось работы для матери, она была библиотекарем. А здесь, в областном, пусть даже сильно разрушенном городе повсюду висели объявления: «Требуются… Требуются…» И хотя библиотекари, судя по ним, не особо требовались, она вскоре устроилась в библиотеку Дома учителя.

Они втроем – мать, бабушка и Витька – вначале жили в бараке у родственников, а затем смогли снять полуподвальную комнатушку в старом доме возле элеватора. Собственно, элеватором его называли по привычке. Это была огромная гора железобетонных развалин, с редкими зияющими дырами в голой ржавой арматуре. У горы был такой слежавшийся, как после усушки и утряски, плотный вид, словно ее после бомбежки еще несколько раз хорошенько встряхнули да так и оставили. На ней кое-где уже лопушки росли.

Сразу за развалинами по широкой пыльной улице ходили красные деревянные трамваи – даже и до трех вагонов в связке, – такие необыкновенно яркие и красивые среди серого послевоенного города. Из-за трамваев Витька и согласился переехать в этот город. Жалко было, конечно, расставаться и с приятелями, и главное, с чудесной прозрачной речкой Битюг, щедро украшенной желтыми и белыми кувшинками. Почему тогда ему так нравились трамваи – никогда их раньше воочию не видел, – до сих пор не знает. Да и теперь он подчас не может смотреть на них без того детского волнения. Нахлынет вдруг что-то прежнее, странно-приятное и пропадет.