Эпопея любви - Зевако Мишель - Страница 6

— Аква-тофана… — задумчиво проговорила королева.

— Это настоящий шедевр, — повторил Руджьери. — Видите ли, все яды убивают сразу же, иногда молниеносно. Но бывают случаи, когда приходится действовать осторожно. Аква-тофана, жидкость кристальной прозрачности, не оставляет следа в теле человека или животного. Если ваш друг имел честь отобедать за вашим столом и ему в вино были добавлены несколько капель аква-тофана, чистейшего, словно родниковая вода, он вернется домой в прекрасном настроении. И только спустя месяц почувствует недомогание, что-то вроде стеснения в груди. А еще через некоторое время он не сможет есть, наступит общая слабость, и через три месяца после обеда его похоронят.

— Неплохо, но слишком долго ждать, — заметила Екатерина.

— Что же, будем придерживаться золотой середины. Когда же хотели бы вы избавиться… от ваших проблем?

— Жанна д'Альбре должна умереть через три-четыре недели. Не раньше, но и не позже!

— Все в наших силах, мадам. И сама жертва даст нам в руки средства. Можете выбрать, что угодно, вот на этой полке черного дерева.

— Что это за книга?

— Часослов, мадам, без него не обойдется ни один католик. Молитвенник драгоценной работы, с золотыми застежками, в посеребренном переплете. Достаточно его полистать и…

— Не пойдет. Жанна д'Альбре — протестантка, — прервала астролога королева. — Может, вот эта брошь?

— Чудесная безделушка! Но, к несчастью, ее трудно пристегнуть… Персона, которая попытается защелкнуть брошь, нажмет на пружинку и поцарапает палец. Совсем незаметная царапина, но через неделю начнется тяжелая гангрена.

— Нет, брошь, пожалуй, не годится. А вот шкатулка?

— Обычная шкатулка, мадам, похожая на любую другую, с той только разницей, что эта сделана лучшими мастерами-чеканщиками и окована чистым золотом. Настоящий королевский подарок, мадам! Но у нее есть еще одна особенность. Откройте шкатулку, Ваше Величество.

Екатерина, не колеблясь, открыла шкатулку. Она безгранично доверяла Руджьери, и он знал об этом.

— Видите, мадам, — объяснил астролог, — изнутри шкатулка обтянута прекрасной кордовской кожей. Сама эта кожа — произведение искусства. На ней нанесен рельефный рисунок по старым арабским рецептам. Кожа слегка ароматизирована, и аромат приятный.

Екатерина вдохнула легкий запах амбры, исходивший из шкатулки.

— Этот аромат совершенно безопасен, — продолжал астролог, — но, если вы коснетесь этой кожи, если ваша рука будет соприкасаться с дном шкатулки довольно долго, скажем, час, вещества, которыми пропитана шкатулка, проникнут через кожу ваших рук в организм, и недели через три начнется лихорадка, от нее вы и умрете на третий-четвертый день после начала болезни.

— Прекрасно! Но маловероятно, что я буду держать руку в шкатулке целый час…

— А это и не нужно. Не обязательно, чтобы рука напрямую соприкасалась со шкатулкой. Допустим, я подарю вам эту безделушку, а вы ее для чего-нибудь приспособите. Можете положить туда шарф или перчатки… шарф потом наденете на шею, перчатки — на руки. А пока эти вещи будут лежать в шкатулке и обретут те же свойства, что и сама шкатулка…

— Действительно, чудо… — прошептала королева. Руджьери гордо выпрямился; королева польстила его самолюбию ученого.

— Вы правы, я сотворил чудо, — надменно произнес астролог. — Я потратил годы, подбирая составы, способные пропитать кожу, словно тунику Несса[2]. Долгие ночи проводил я за работой, едва не отравился сам, подбирая такое вещество, которое проникало бы в организм человека через прикосновение, а не через желудок и не при вдыхании. В эту шкатулку я заключил смерть, превратив ее в мою послушную служанку, немую, невидимую, сокрытую от глаз. Возьмите это чудо, моя королева. Шкатулка — ваша!

— Беру! — ответила Екатерина.

Она аккуратно прикрыла крышку, взяла шкатулку обеими руками, на какое-то мгновение замерла и прошептала:

— Такова воля Божья!

IV. Приказ короля

Итак, Франсуа де Монморанси вновь обрел свою супругу, Жанну де Пьенн, и нашел дочь, Лоизу. Он провел вместе с ними спокойный и мирный день в скромном доме на улице Монмартр. Сердце маршала переполняла радость. Он приходил в восторг, любуясь дочерью, и говорил себе, что нет на свете девушки милее и изящнее. Франсуа верил, что Жанна поправится, что приступ безумия лишь временный. Счастье вернет ей разум и здоровье. Иногда ему казалось, что в глазах безумной жены мелькают проблески сознания. Время от времени он внимательно приглядывался к Жанне и думал:

— Она придет в себя, и как тогда я объясню ей мою вторую женитьбу? Ведь я должен был хранить ей верность, даже если считал, что она изменила мне…

И при виде Жанны, такой же прекрасной, как и прежде, почти не изменившейся со времени их встреч в лесу Маржанси, маршала охватывал трепет.

Лоиза страдала от того, что мать не могла разделить с ней радость, но верила, что к Жанне вернется разум; нужен лишь заботливый уход. Всей душой отдавалась девушка неизвестному ей до сих пор блаженству: она обрела имя, семью, отца. Отец казался Лоизе человеком необыкновенным, исполненным внутренней силы и спокойного величия. К тому же он был одним из самых могущественных сеньоров королевства. Итак, несмотря на безумие Жанны, для всех этот день был днем подлинного счастья.

Ведь главное, что Жанна здесь, что она жива. Всматриваясь в ее лицо, отец и дочь, казалось, улавливали добрые перемены в ее самочувствии. Глаза Жанны вновь заблестели, на щеках заиграл румянец. Смех женщины, потерявшей рассудок, стал тихим и счастливым.

Маршал де Монморанси познакомился с Пардальяном-старшим, которого он до этого не знал. Они обменялись крепким рукопожатием в знак глубокого взаимного уважения. История с похищением Лоизы была забыта.

Ночь прошла спокойно. Однако с наступлением утра, около дома, на улице кое-что изменилось. Появился маршал де Данвиль и с ним сорок гвардейцев короля. Они сменили отряд герцога Анжуйского, охранявший дом. С отрядом ушел и тот капитан, что позволил Пардальянам остаться в доме под поручительство Жанны де Пьенн. На пост заступил офицер королевской гвардии.

Всю ночь Данвиль провел на улице, а с рассветом среди солдат началось какое-то движение. Два десятка гвардейцев зарядили аркебузы и приготовились открыть огонь. Пардальян-старший тотчас же позвал маршала и шевалье, и они устроили военный совет.

Старый вояка не скрывал радости, глаза его задорно поблескивали:

— Раз они нас атакуют, — заявил Пардальян-отец, — нет смысла держать данное нами слово. Мы оставались в доме, поскольку не могли нарушить обещание, данное госпоже де Пьенн. Нападение дает нам право на побег. Путь открыт — бежим!

— Согласен, — сказал маршал. — Но лишь после того, как они нападут. Нарушение слова одной стороной освобождает и другую от данного слова.

— Они атакуют, будьте уверены! А ты как считаешь, шевалье?

— Думаю, господин маршал с дамами должен немедленно покинуть дом, а мы останемся и будем защищаться.

— Ишь, что придумал… — проворчал Пардальян-старший, сразу же понявший, что происходит в душе сына.

Он отвел шевалье в сторону и тихо спросил:

— Ты что, хочешь умереть?

— Да, отец!

— Тогда умрем вместе. Но все-таки, послушай старого отца…

— Слушаю, батюшка.

— Ну что же… Я готов умереть, раз уж ты, черт тебя побрал бы, не можешь жить без этой малышки Лоизы, а я не могу жить без тебя. Но почему ты так уверен, что Лоиза тебе не достанется?

— Что вы хотите сказать, отец? — воскликнул Жан, побледнев от вспыхнувшей надежды.

— Только одно: ты просил у маршала руки его дочери?

— Но это же чистое безумие!

— Согласен. Но все же, ты просил руки Лоизы?

— Вам прекрасно известно, что не просил.

— Так надо попытаться!

— Никогда! Никогда! Отказ оскорбит меня.

— Тогда я сам поговорю за тебя. Возможны два варианта. Первый — предложение будет принято, и ты окажешь Монморанси честь и войдешь в их семью. Черт побери! Твоя шпага стоит шпаги любого из рода Монморанси. Наше имя не запятнано… Второй — тебе отказывают. Вот тогда мы и отправимся в путешествие по таким краям, откуда не возвращаются. Итак, согласен ли ты ждать того момента, когда отец Лоизы даст мне определенный ответ?