10 лет и 3/4 - Паронуцци Фред - Страница 11

Мсье Кастаньет дымит, как целая пожарная коман­да, такое ощущение, что, пока он выплевывает оку­рок, новая сигарета сама собой вырастает у него в уголке губ. В результате его дудка больше похожа на дымовую трубку, а еще – на водосточную трубу из фильмов про чикагских гангстеров.

Подудев и подымив, он спрашивает, кто из нас хо­тел бы сыграть. Мы сидим, уставившись на собствен­ные ширинки. Никто не хочет пасть жертвой музы­кального произвола и быть облаянным, потому что самое мягкое ругательство мсье Кастаньета – «рыба тухлая», а остальные будут покруче…

Поскольку добровольцев среди нас не находится, мсье Кастаньет лично вызывает кого-нибудь на расп­раву.

– Вот ты нам сыграешь «К чистому ручью»!

Никогда не забуду, как он потребовал: «Эй ты, Фалькоцци! Сыграй-ка нам „Звезду снегов", да чтоб от губ отскакивало!»

Тоже выдумал! Кем он себя вообразил, этот гнус­ный куряка? Мы у него поголовно заработаем рак легких еще до того, как волосы в паху отрастут.

Я поднялся и заиграл «Все в мажоре!» Пластика Бертрана – пропадать, так с музыкой. Мсье Кастань­ет смотрел на меня так, будто не верил, что мы оба принадлежим к роду человеческому (похоже, он предпочел бы, чтобы моя мама вообще меня не рожа­ла), но наши не оставили меня в беде и хором подхва­тили: «Все в мажоре у меня, о-о, о-о!» Никогда мы еще так не веселились на уроке музыки…

Придя в себя, наш педагог вырвал у меня дудку и так вмазал по уху, что я едва не оглох подобно компо­зитору Бетховену. Левая половина лица у меня разду­лась, в голове загудел пчелиный рой, но этого оказа­лось недостаточно, и он стал таскать меня за волосы, а я запричитал: «Ой, больно, вот черт, ужасно боль­но!»

– И не сметь мне больше паясничать, мусье Фаль­коцци! – орал педагог. – Ишь, юморист нашелся!

И несколько раз дал мне пинка под зад.

Когда у меня будет сын, я назову его Пластиком, а если родится девочка – назову Керамикой…

Мсье Кастаньет, вероятно, поумерил бы свой пыл, если бы знал, что при рождении я весил всего 1250 грамм, все равно что три грейпфрута или четыре кокосовых ореха, так что на старте мне не слишком повезло.

В роддоме меня поместили в специальный кувез для недоделанных, чтобы я стал больше похож на чело­вечка. Братец Жерар утверждает, что я напоминал морщинистую фиолетовую жабу, поэтому меня дер­жали не в грудничковой палате, а в хозяйственном шкафу, чтобы не пугать посетителей роддома, но эта история целиком и полностью на его совести.

Еще он говорит, что меня можно было бы за отдель­ную плату выставлять на звериной ярмарке, как в средние века, и тогда мы бы разбогатели, а я бы хоть какую-то пользу принес семье. Жаль, что этот слав­ный обычай не дожил до наших дней, вздыхает он.

Честно говоря, я и сам чудом дожил до наших дней.

Из-за преступной халатности роддомовской нянечки, устроившей страшный сквозняк в грудничковой па­лате, я подхватил пневмонию. (Мне есть чем гордить­ся: я стал самым молодым легочным пациентом в исто­рии медицины, заболев пневмонией в том нежном возрасте, когда обычные младенцы еще только ждут своего рождения…)

Папа пришел меня проведать, спросил, есть ли улуч­шение, а в ответ услышал, что мне вряд ли удастся вы­карабкаться и что они не виноваты, поскольку провет­ривали помещение согласно служебной инструкции. Этот ответ папу не слишком устроил, он схватил глав­ного врача за галстук и принялся трясти, но, увы, ру­коприкладством делу не поможешь, и сестра Мария-Иосиф, которая занималась отправкой покойников в лучший из миров, заявила, что на все есть воля Гос­подня, что младенец окажется по правую руку от Все­вышнего, он такой щупленький, что без труда протис­нется там между двумя какими-нибудь упитанными…

В качестве экспресс-крещения она окропила меня святой водой, и я уже получил свой билет в рай, но не­ожиданно пошел на поправку, чудесным образом ожил в своем кувезе. Что ни говори, такие вещи за­ставляют задуматься…

Я крепко ухватился за жизнь и прочно занял свое место в семействе Фалькоцци. Мама кормила меня грудью, чтобы я побыстрее окреп. Молока у нее ока­залось с избытком, досталось еще и Азизу (я родился второго, а он шестого), который уже в ту пору отли­чался незаурядным аппетитом.

Не хочу хвалиться, но выходит, что лучшие умы на­шего времени выросли на мамином молоке: не слу­чайно мы с Азизом в классе два первых ученика.

Чтобы я перестал быть задохликом, мама пичка­ла меня бараньими мозгами, говяжьим языч­ком в томатном соусе и кониной…

Есть мне совершенно не хотелось, и маме приходи­лось хитрить: она грозилась переехать в Австралию, если я не доем суп. Из боязни быть покинутым я че­рез силу проглатывал и суп, и савойский сыр соро­капроцентной жирности.

Поначалу маме достаточно было выйти на кухню, и я со страху сразу все подъедал, но довольно быстро обнаружил, что она никуда не девается – стоит и подглядывает в замочную скважину. Тогда, чтобы я в полной мере ощутил горечь сиротства, мама ретиро­валась на лестничную площадку. На какое-то время этого хватило, но ненадолго, посему маме пришлось спуститься этажом ниже, и постепенно она забредала все дальше и дальше и в итоге оказалась на улице. Я видел с балкона, как она ходит под окнами, трагичес­ки заламывая руки: прощай, сын мой, ты сам этого хотел!

Иногда в самый разгар мелодрамы с работы возвра­щался папа. Он еще ботинок не успевал снять, как я уже кидался в его объятия и, осыпая поцелуями его колючие щеки, умолял:

– Папа! Папка! Я больше не могу! Смотри, как мно­го я съел! Клянусь!

Папа улыбался и шептал мне на ухо:

– Ладно, доешь в следующий раз. Ты и так уже тя­желенький.

Таким образом мамины драматические таланты оказались исчерпанными. Я ел из чистого снисхожде­ния, не веря, что она и впрямь меня покинет. Чтобы убедить меня в серьезности своих намерений, ей ос­тавалось только подхватить чемодан, сесть в машину и умчаться в сторону Австралии, но, поскольку води­тельских прав у нее не было, идея побега так и оста­лась нереализованной.

Долгое время мама таскала меня по специалистам, для обретения аппетита. Мы даже побывали у целительницы, которая некогда звалась Морисом, а впоследствии поменяла пол и назвалась Мэрилин, но усов Мориса так и не утратила. Целительница пообе­щала меня отшлепать, если колдовские чары не подействуют, но аппетит мой от этого так и не проснулся…

Чудо свершилось после обычного медосмотра.

Докторша послушала мои легкие трубкой 33-го раз­мера и внимательно посмотрела на меня своими лас­ковыми голубыми глазами: о таком взгляде мужчина может только мечтать.

– Ты такой славный мужичок, – прошептала она, – обещай, что немножко поправишься, самую чуточ­ку, – ты же все-таки мальчик, а не кузнечик… И шта­ны на тебе висят, как юбка. Будем исправлять ситуа­цию?

– Да, мадам, – очень серьезно ответил я.

Мне совсем не хотелось, чтобы голубоглазая док­торша путала меня с кузнечиком, а тем более с девоч­кой, поэтому за ужином я съел три порции мясного пюре и закусил бананом. Родственники смотрели на меня так, будто я только что прибыл с Планеты обезь­ян. Живот мой до того надулся, что ночью я глаз не сомкнул, но утром проснулся с отличным аппетитом. Я ел, чтобы спасти свое будущее, чтобы не превра­титься в жалкую тень, как мсье Крампон…

Мсье Крампон жил в соседней квартире и был пьяным животным.

Все в Южине так и говорили: «это пьяное живот­ное», хотя, по-моему, он был скорее несчастным жи­вотным, особенно после того, как у него случился рак языка и его хорошенько облучили, но главное, он был чрезвычайно волосатым животным, потому что ему в рот пересадили кожу с задницы и волосы торчали у него отовсюду.

Волосы кололись, и я их ему обстригал, а он мне да­вал посмотреть японские мультики – у него был цвет­ной телевизор.

Говорил мсье Крампон так, что ничего нельзя было разобрать, он еще до болезни сильно заикался (разве что ругался понятно, и любимым его ругательством было «чертова жопа»).