Призрак Мими - Паркс Тим - Страница 9

Моррис опять было взялся за телефон, собираясь просить дорогую Мими подтвердить свой вчерашний знак чем-то более конкретным – показать, что она одобряет его намерения, но внимание отвлекла тень у машины.

– Vu cumpra?

Коренастый марокканец скалил зубы в окошко, которое Моррис имел неосторожность опустить. Дурной запах изо рта перебил и зимнюю свежесть воздуха, и даже бензиновые пары.

– Пакупаишь? Савсэм хароши видэокамэра, molto economico.

Моррис уставился на него.

– Савсэм дэшови, molto buono.

– Davvero? В самом деле? – Мысли завертелись с бешеной скоростью. Паола как-то говорила ему, что не прочь заняться видеосъемкой. А ведь этот человек не виноват, что общество вышвырнуло его на обочину, заставило ходить немытым и путаться с контрабандой. Одно время Моррис даже опасался, что подобная участь ждет его самого…

По лицу марокканца, книзу от уголка левого глаза, налитого кровью, тянулся длинный шрам.

– Quanto?

– Двэсты.

– Сто пятьдесят, – возразил Моррис. Он был к этому готов: ясное дело, эмигранты не желают, чтобы им бросали монетки из жалости.

– Двэсты.

– Нет, сто пятьдесят. – Игра забавляла. Появился Форбс; теперь он увидит, как Моррис умеет вести дела.

– Сто и восэмдэст, – ухмылка на корявом лице казалась приклеенной. Ничего, Моррису – не привыкать к вымученным улыбкам.

– Сто пятьдесят и по рукам.

Араб свирепо насупился. Все как положено. Форбс, неуклюже забравшись в машину, вопросительно приподнял сероватую бровь.

– Caveat emptor,[5] голубчик, – пробормотал он с натянутым смешком.

Но Моррис чувствовал себя в ударе:

– А я говорю, сто пятьдесят, и ни лиры больше.

Его вдруг осенила фантастическая идея: снять на видео подмигивающую фотографию Массимины. Интересно, могут ее канонизировать, если будут представлены неопровержимые доказательства чуда?

Марокканец наконец нехотя сдался.

– Окей, окей. Дэнги гатов. Станэшь вон там, у бэли фургон, – он ткнул пальцем в разбитый «фольксваген» за бензоколонкой, где какой-то малыш, похоже, пытался надуть пустую покрышку из воздуховода.

Моррис подъехал, держа бумажник наготове. Через пару минут они вновь были на автостраде; на заднем сиденье лежала коробка с видеокамерой. Настроение так поднялось от удачной сделки, что Моррис сумел объяснить Форбсу весь свой проект в двух словах, тщательно подбирая выражения. Во-первых, он хочет помочь другу, во-вторых, не дать Цыплаку Бобо ради барышей выжимать все соки из несчастных эмигрантов. Цивилизованный предприниматель обязан следовать гуманным, а не потогонным традициям.

Форбса его речь явно привела в замешательство, если не сказать – ошарашила.

– Поймите, Моррис, я не совсем то имел в виду, – с вытянувшимся лицом он полез в карман за трубкой. – Как вы знаете, я рассчитывал приглашать экскурсионные группы из английских колледжей, учить их азам итальянского языка, истории и культуры, чтобы приобретали познания, так сказать, наглядным путем. И, естественно, тем самым зарабатывать себе на жизнь. Общежитие для сезонных рабочих из Африки в мои планы не входило никоим образом.

Моррис не выносил табачного дыма в машине, но тут не стал возражать. Опыт учит, что у каждого свои недостатки. Две-три минуты он ехал молча, ожидая, пока его идея уляжется у Форбса в голове. Новых возражений не последовало; тогда с грубоватой прямотой честного бизнесмена, развившейся в нем за последние дни, Моррис приоткрыл карты. Чтобы партнер уразумел, что почем и кто заказывает музыку.

– Но для такой школы вам понадобится солидная стартовая сумма, ведь так?

– Res angusta domi,[6] – печально согласился старик.

– Простите?..

– Я хотел сказать, что принял к сведению вашу преамбулу.

Стало быть, начальный капитал как раз и можно получить от семьи Тревизанов. Положим, тысяч четыреста-пятьсот в месяц на аренду старой фермы где-нибудь поблизости плюс еще несколько миллионов на ремонт. Проблема в том, объяснил Моррис, что жадные Тревизаны не станут вкладывать такие деньги в дело Форбса ради него самого. Они непременно захотят иметь с этого что-то для себя, и чем скорей, тем лучше. Так у него возникла мысль временно приспособить это помещение для эмигрантов, которые будут разливать вино и паковать бутылки. Очень удачно вышло, что Форбс обратился к нему, как раз когда Цыплак Бобо загорелся идеей расширить производство и работать в ночную смену. Далее, если Форбс со своей стороны не откажется слегка подучить этих африканцев итальянскому и истории искусства (что Моррис, разумеется, будет оплачивать), он тем самым не только проявит милосердие, но и поможет сэкономить фонд зарплаты, коль скоро рабочим придется понять, что часть денег уходит на их же образование. «Возможно, правительство даже назначит нам за это какие-нибудь субсидии, и все останутся довольны».

А поскольку розлив вина – работа сезонная, то как только он закончится и рабочие уедут, Форбс сможет поселить в отремонтированном доме хоть школьников, хоть кого угодно, живи не хочу. Через пару лет он получит все, чего добивался: настоящую летнюю школу изящных искусств с полным пансионом.

– Надеюсь, там найдется несколько ставок для учителей, выбившихся в люди из одной среды со мной, – благодушно заметил Моррис. Старые долги нужно возвращать.

Форбс хранил молчание. Они съезжали по западным склонам Апеннин, все ближе к Флоренции.

– Беда в том, что здесь одни холостяки, понимаете? Они, по-моему, никогда не берут с собой женщин.

– А-а, – протянул Форбс, снова вздернув бровь в табачном дыму. И вымолвил, подавляя тяжкий вздох, с той снисходительной небрежностью, которую Моррис считал неотъемлемой чертой высшего класса: – Полагаю, если вопрос стоит именно так, тогда мне и впрямь ничего не остается, как только согласиться на выкручивание рук.

Глава пятая

Мать Морриса увлекалась искусством. Папочка, напротив, из всех видов живописи признавал одну сортирную. Факт, конечно, чересчур банален, чтобы анализировать его с философской точки зрения. Но многие факты только кажутся банальными, потому что встречаются слишком часто. Точно так же любая карикатура несет в себе частицу подлинной правды. Вот и его история ничем не отличалась от тысяч других. А вы как думали? Именно эта затерянность среди людских толп, прозябающих в бескультурье, вносила болезненный оттенок в детские воспоминания Мориса. Но она же подчеркивала уникальность, проявившуюся в нем впоследствии.

Моррис тоже увлекся искусством. Мать приохотила его к чтению, рисованию, игре на скрипке. Правда, мало-мальски приличного рисовальщика из него не получилось: он всегда лучше умел ориентироваться во временной последовательности событий, чем создавать в пространстве композиции из предметов. Со скрипкой тоже ничего хорошего не вышло: как-то раз, когда музыкальные усилия Морриса совпали с особо тяжким похмельем отца, тот в ярости растоптал его дешевенький инструмент. Да и не таким уж нечаянным, откровенно говоря, было это совпадение. Зато глотать книги Моррису не могло помешать ничто. Он прочел, кажется, все, что выходило в популярной серии «Экшн лайбрери», начиная с «Истории города Ахена» и кончая не лишенными назидательности «Звездными часами человечества» Стефана Цвейга. (Дух еврейства порой неизъяснимо привлекал Морриса.) Папа бранился на чем свет стоит: дескать, только патентованные бездельники могут целыми днями торчать над книжкой; это, мол, единственный «род занятий», который им позволяет не запачкать рук. Моррис не мог не признать, что в словах родителя есть суровая правда, и это задевало его за живое.

Но больше им не придется обсуждать эти вещи. Нет, нет и еще раз нет! Никаких сеансов самооправдания перед диктофоном, ни за что. После быстро промчавшегося лета с Массиминой Моррису нет нужды доказывать, что он мужчина.

Из-за домашних затруднений ему приходилось предаваться своей страсти в читальном зале городской библиотеки, в обществе прилежных в ученье сикхов и безработных, мусоливших «Сан» или «Миррор» вместе с прочей иллюстрированной чепухой. О, блаженные дни… В то время знакомство Морриса с изобразительным искусством ограничивалось посещением провинциальных музеев. Да и то лишь, когда погода не манила на побережье несгибаемого папочку, – а иного способа проводить выходные их семья не знала. В большинстве же случаев он обматывался полотенцем поверх мокрых плавок и объявлял, что раз они сюда приехали окунуться, так тому и быть, хоть высокие волны, хоть сам черт. Материнские возражения переходили в плач, она тыкала то на тополя у кемпинга, согнутые штормовым ветром, то на бешено мчащиеся тучи, то на изморось на их окне – с видом на общественные туалеты, а в конце концов вспоминала про кашель и слабую грудь сына. И если супруг все-таки соглашался выждать, покуда откроются прибрежные пабы, вела мальчика в местную картинную галерею. Или, еще лучше, они с матерью садились в автобус и ехали в какое-нибудь имение неподалеку, где очередной сельский аристократ любезно разрешал им полюбоваться своими сокровищами. Не задаром, разумеется: культурное наследие требует должного ухода.