Ребята и зверята (илл.) - Перовская Ольга Васильевна - Страница 37

Врач был дома. Он расположился около самовара с горячими лепёшками и сметаной и был в прекрасном настроении.

— А, амазонки! — закричал он при виде нас.— Давайте-ка вместе разделаемся с этими лепёшками.

— Спасибо. Мы не за этим.

Мы поздоровались и в волнении остановились у стенки.

От тёплой комнаты меня стало знобить. А у Сони глаза и нос блестели сильнее медного самовара.

— Ну, я вижу, у вас что-то случилось. Рассказывайте. Папа с мамой здоровы?

— Чубарый у нас заболел.

— Да ну! Что же с ним такое?

Мы рассказали всё, что успели заметить: он не встаёт, совсем не ест. А ведь он не очень здоровый: ведь он был в леднике и теперь у него только одно легкое...

— Та-ак! Ну, вы хорошо сделали, что обратились сейчас ко мне. Может быть, мы вылечим его ещё. Я приеду, девочки, непременно приеду, только попозже, к вечеру.

— К вечеру? А если он... А сейчас вы не могли бы? Дома у нас там... ссорятся. Денег им всё не хватает. А что лошадь заболела, до этого никому дела нет. Хоть умри — не обратят внимания!

Соня незаметно протянула ко мне свою руку: нет ли у меня с собою носового платка?

Я пошарила в кармане: нету. Забыла тоже. Тогда она просто смахнула около носа рукой и небрежно сказала:

— Мухи тут у вас...

Доктор взглянул на неё исподлобья и опять улыбнулся:

— Ну-ну, не надо плакать...

Мы сразу повеселели: теперь он наверное поедет. И правда, он стал распоряжаться:

— Жена, погрей-ка моих гостей чаем, а я пойду разыщу валенки и соберу лекарства.

Нас усадили за стол. Доктор всё время шутил и болтал:

— Ну, вот я и готов. Вы как припутешествовали, амазонки? Верхом или в санках?

— Нет, мы просто пришли. Мы ведь ушли рано, в пять часов. Дома все ещё спали.

— Как — пришли? Пешком, с озера?

— Ну да. Из дому.

— Амазонки, вы мне положительно нравитесь! — захохотал славный ветеринар. Он переглянулся с женой и пошёл запрягать свою лошадь.

Мы досыта напились чаю. Поблагодарили хозяйку и вышли за доктором. Дорогой мы расспрашивали его, много ли он вылечил лошадей. Оказалось, что очень много. Мы совсем успокоились.

Завиднелся посёлок. Показались наши ворота.

Не успели мы въехать на мостик, как ворота сами растворились. Это Юля с Наташей: они всё выбегали смотреть. И как только разглядели, что мы едем, заранее вытащили закладку от ворот и распахнули их перед нами.

Мы сейчас же пошли в конюшню.

Чубарый лежал всё так же. Врач начал внимательно его осматривать. Пробовал поднять, но Чубарый не мог держаться на ногах. Он повалился на землю и застонал. Наташа заплакала. Мы со страхом посмотрели на доктора.

— Плохо. Совсем плохо, ребятки. Вашего Чубарого разбил паралич. Тут уж ничего не поделаешь. Больше двух-трёх дней ему не протянуть. А лучше бы пожалеть его и пристрелить сразу. Это одна секунда, а так мучиться будет, бедняга... Да что это вы? Что вы так на меня смотрите?.. Где отец?

Он пошёл в дом, а мы стояли над Чубарым, не смея взглянуть друг на друга. Наконец я подняла голову. Никогда больше не видела я таких жалких лиц...

К вечеру Чубарому стало ещё хуже. Он начал стонать и колотиться о землю. Мы как потерянные бродили около него.

Наутро Соня и я, не сговариваясь, вошли к отцу.

— Чубарый мучится...— сказала я так трудно, как будто в горле у меня перевернулось яблоко.

— Хорошо,— ответил отец.— Я знаю. Доктор говорил мне о Чубарике. Не горюйте, дочурки, это одно мгновение.

И он вытянул ящик, где лежал револьвер.

Мы забились по углам и не видели больше друг друга.

Но я знаю наверное, что все приходили проститься.

— Где же девочки? — удивлялась мать.— Отчего никто не обедает?

— Оставь их,— ответил отец.

Мы скрывались до поздней ночи. Так прячут только большое горе. И никто из домашних не видел, как грустные, заплаканные дети молча уходили из опустевшей Чубаркиной конюшни.

МАРМОТКА

В 1926 году, возвращаясь с Телецкого озера, я на несколько дней задержалась в небольшой алтайской деревне Важаихе.

Мне не повезло. Над Важаихой зарядили дожди. Грязь на улицах раскисла до полметра. Она грузла на сапогах, громко чавкала и глотала прямо с ног калоши.

Бородатые важаихинцы, словно озорные мальчишки, рассаживались вдоль улиц, по обочинам, на брёвнах изгородей. Случалось, вязли они и в середине улицы, и на перекрёстках.

Во всех этих случаях они принимались «реветь»10 своим отпрыскам и хозяйкам.

Самостоятельные кержацкие2 сыны не спеша заводили в оглобли коней и доставляли «утопших» на твёрдую землю.

Раз я тоже утопила в грязи обе свои калоши.

Время было к вечеру. «Реветь» на всю улицу своего квартирохозяина я не решалась. А надеяться на случайных проезжих не приходилось. Хитрые важаихинцы ездили не по улицам, а всё больше кругом деревни.

— К забору! — кричали мне женщины с твёрдой земли.— К забору ступай. Э-вон забор-та!

К какому забору? В середине площади одиноко стоял неогороженный деревянный двухэтажный дом, чайная или столовая, с тёмно-зелёной вывеской «Аппетит». Но сколько я ни оглядывалась, нигде не было и признака забора.

А женщины у колодца продолжали кричать:

— Говорят тебе, выбирайся к забору, не то утонешь в грязи!

При этом они упрямо указывали пальцами на «Аппетит».

Я пожала плечами и рванулась из грязи к этому самому ихнему «забору». Взошла на крыльцо и потянула к себе ручку двери.

В обоих этажах было по крохотному «залу». Они соединялись деревянной лесенкой. Под лесенкой помещалась кухня. Возле кухонной двери находился буфетный прилавок.

— Вы что, обедать желаете? — спросил басом буфетчик, похожий на тумбу.— Забор!..— прогудел он куда-то вверх.— Забор Иваныч, дай-ка им, что ли, рогожу ботинки обчистить.

Опять забор! Да что же это такое?

По ступенькам между тем стало спускаться что-то грузное, коротконогое, обросшее густым и лоснящимся мехом. Сверху, со спины, оно походило на огромную мягкую черепаху, с полметра в длину и почти столько же в ширину. Я метнулась к двери.

— О-о-о, не бойтесь, пошалюйста! Он вас не будет укусить,— произнёс наверху старческий голос.— Это ошень послюшны, ошень короши Мармотка — сурок. Мармот, ком гер!

И на лестнице наконец появился этот таинственный Забор, Забор Иваныч, как его называли в Важаихе. А на родине у себя, в Германии, он назывался Зобар Иоганнович Мейер.

Маленький» щуплый, с розовой доброй улыбкой, укутанный в очень широкий поварской балахон, он как-то сразу располагал к себе.

— Вы думаете, я — это есть одна изгородь? Забор? Ха-ха, это здесь так меня называют, Забор Иваниш. А я не обижаюсь. Мармотка тоже по-русски полушается Обормотка, а... а... он тоже не обижается, ха-ха...— весело объяснил он, поглядев на моё растерянное лицо.

И тут я удивилась ещё больше. Огромный, раскормленный сурок услыхал своё имя. Он, видимо, решил, что мы уже достаточно знакомы, сел по-собачьи на жирный задок и протянул мне переднюю лапу.

— Что же ты левую? Правую надо давать,— сказала я в шутку.

Сурок шмыгнул носом и сейчас же исправил ошибку.

Я остолбенела.

— А ну, снова левую! А ну, правую! Даёт! — Я присела на пол возле сурка.— Ну, а обе лапочки сразу?

Обе чёрные лапки охотно шлёпнулись на мою ладонь, и сурок выразительно скривил нос в сторону.

— Угостить тебя? Ладно. Дайте мне для него сладкую булку и яблоко... Где вы достали эту прелесть, Зобар Ио-ганнович?

— Д оста ль,— ответил с неожиданной сухостью немец и поспешно прибавил:—Вы что желаете, борч или, как это, чи?

Я выбрала столик, подозвала Мармотку и принялась его угощать.

Он взял булочку когтистыми тонкими пальцами, прижал к мягкой груди и стал откусывать по маленькому кусочку. Каждый комочек он долго жевал и переваливал то за одну щёку, то за другую. Круглые щёки, мясистая, толстая губа, ловкие пальцы напоминали детскую голову и руки.