Могикане Парижа - Дюма Александр - Страница 79

Если вы боитесь, что будете скомпрометированы, то я сегодня же напишу вам, что важные дела вынуждают меня расстаться с вами, и, если восстание не удастся, я стану спасаться, как сумею.

Если же, наоборот, вы захотите быть мне полезны до конца, то дайте мне Жана. Он человек честный и верный. Пусть завтра он весь день держит наготове двух оседланных лошадей и на каждую из них положит по мешку со ста пятьюдесятью тысячами франков. По всей дороге до Бреста у нас есть друзья, которые нас спрячут. В Бресте я сяду на корабль и, по приказанию моего государя, уеду в Индию, в Лахор к генералу Лебастарду де Премон.

Вот все, что я хотел сказать вам, добрейший Жерар. Теперь жизнь моя в ваших руках. Не торопитесь отвечать мне. Я пойду теперь к себе привести свои дела в порядок, сожгу бумаги, которые могли бы компрометировать меня, а через четверть часа вернусь за вашим ответом.

Говоря это, он встал и затем ушел.

В то мгновение, когда за ним затворилась дверь, из соседней комнаты вышла Орсола. Само собою разумеется, что она слышала каждое слово нашего разговора.

Я знал, что она и Сарранти ненавидят друг друга, и совершенно приготовился к тому, что она не захочет ему помочь.

– Ты слышала, Орсола? – спросил я ее.

К моему величайшему удивлению, она тотчас же мягко ответила:

– Разумеется, и, по моему мнению, надо сделать то, о чем он просит.

– Как? – озадаченно спросил я.

– Очень просто. Я хочу этим сказать, что надо дать Жану двух лошадей и молить…

Она хотела сказать Бога, но запнулась и тотчас же поправилась:

– Надо молить черта, чтобы ему его дело не уда лось, потому что никогда не представится нам лучшего способа сделаться миллионерами.

Я задрожал и побледнел.

– О! – вскричала она. – Я думала, что это дело решенное и что нам о нем и разговаривать нечего.

С некоторых пор она начала употреблять со мною повелительный, не терпящий возражений тон и теперь заговорила именно этим тоном.

– Вы должны побеспокоиться только об одном, – сказала она, – возьмите у него вашу расписку. Времени терять нечего. Я сейчас найду и пошлю его к вам, а остальное – мое дело.

Она повернулась и ушла.

Несколько минут спустя ко мне вошел Сарранти.

– Вы меня звали? – спросил он.

– Да.

– Значит, вы обдумали?

– Жан в вашем распоряжении, а завтра с рассветом в конюшне будут стоять две оседланные лошади.

Сарранти открыл свой портфель и достал из него какую-то бумагу.

– Вот ваша расписка на триста тысяч франков. Тем, что она в ваших руках, доказывается, что я получил их от вас, хотя они и лежат еще у нотариуса. Если мне не удастся попасть в Вирге, то я сообщу вам, попал ли я в плен, а если буду на свободе, то дам знать и то, куда доставить мне деньги.

Я взял расписку дрожащими руками. Лицо мое после разговора с Орсолой было все еще так бледно, что ваш отец заметил это и подумал, будто я боюсь помочь ему:

– Послушайте, дорогой Жерар, – сказал он, – обдумайте еще раз: ведь еще есть время отказаться от вашего обещания. Я могу сейчас же уйти из замка и никогда не возвращаться сюда больше. Перед уходом я напишу вам письмо, которое всякому докажет, что вы не принимали в моих планах ни малейшего участия. Скажите мне одно слово, и я откажусь от вашего обещания.

Я колебался. Но эта женщина до того овладела мною, что я мог делать только то, что она захочет.

– Нет, – сказал я, – это дело решенное, и изменять в нашем плане я ничего не стану.

Сарранти подумал, что я настаивал из преданности ему, и с чувством пожал мне руку.

– Меня ожидают в Париже, – сказал он. – Может быть, мне предстоит проститься с вами навсегда, а может быть, удастся попасть сюда, чтобы еще раз пожать вашу руку. Но, во всяком случае, верьте, что я останусь вам благодарен на всю мою жизнь.

Он обнял меня и ушел.

Вечером я ужинал, по обыкновению, с Орсолой. У меня не хватает духу сказать вам, что я ей обещал в чаду опьянения и какое страшное злодейство порешили совершить мы с нею.

Одним словом, употребляя выражение Орсолы, к утру 19-го августа 1820 года было решено, что в этот же вечер, несмотря ни на что, мы станем миллионерами.

IV. 19-е августа 1820 года

Следующий день я провел в страшнейшем нервном возбуждении и, несмотря на все мое безразличие к поли тике, горячо молил Бога, чтобы восстание удалось, потому что мне казалось, что Орсола намеревалась совершить свое злодейство только в том случае, если Сарранти бу дет вынужден бежать.

До четырех часов вечера я считал буквально каждый удар маятника, и каждый из них мучительно отдавался в моем сердце. День проходил, а ничто необыкновенное не нарушало монотонной тишины нашего уединения.

Наконец, в четыре часа, когда мы собирались сесть обе дать, я заметил, что приборов для детей на столе не было. Орсола решила, что они будут обедать отдельно.

Вдруг послышался конский топот. Я выбежал из столовой. Во двор на взмыленной лошади въезжал ваш отец. У подъезда она свалилась с ног.

– Нам изменили… Продали… Донесли! Мне остается только бежать! – проговорил Сарранти. – Все готово?

– Да, все! – ответила Орсола.

Я между тем не мог выговорить ни слова. В глазах у меня стояло какое-то кровавое облако.

Сарранти подошел ко мне и сжал мою руку.

– Да, да, нас предали! – повторил он. – А восстание было так хорошо задумано и организовано!

Ореола позвала Жана, и тот подвел двух оседланных лошадей.

Языком своим я все еще не владел и только молча указал на них Сарранти.

– Бегите, бегите скорее! – твердила Орсола. – Теперь главнее всего – ваша собственная безопасность!

Он вскочил на одну лошадь, Жан – на другую, оба направились по одной из окольных дорог в Орлеан.

– Отлично! – прошептала мне на ухо Орсола. – Садовник каждый вечер уходит ночевать к своему зятю в Морсан. Мы будем совершенно одни!

– Одни! – повторил я почти бессознательно.

– Да, одни! – подтвердила Орсола. – Одни, потому что как люди предусмотрительные, мы заранее позаботились избавиться от Гертруды.

Это слово «мы» напоминало мне о другом преступлении и сделало меня его сообщником. На лбу у меня вы ступил холодный пот. Я понимал, что теперь настал момент собрать все мои силы и начать борьбу. Но силы исчезли уже давно! Я уже давно привык не к борьбе, а к беспрекословной покорности.

– Ну, давай обедать, – сказала Орсола. – Теперь все дело в том, чтобы не упустить такого удобного случая. Подкрепимся и сделаем свое дело.

Я уже знал, что именно называла Ореола моим подкреплением. Она спаивала меня до такой степени, что я становился сам не свой и мною овладевал какой-то демон безумия и насилия. В этих случаях Орсола обыкновенно подмешивала в мое вино какого-то зелья, от которого я совершенно терял рассудок. Читала ли она у Светония, что сестра Калигулы делала с ним то же самое, когда хотела толкнуть его на какое-нибудь пре ступление, или же просто в ней самой был инстинкт, открывший ей все пути к злодействам, – я не знаю.

В ночь смерти Гертруды я чувствовал совершенно такое же опьянение, смешанное с неистовством, какое овладело мною и после обеда 19 августа. Я встал из-за стола в восемь часов, когда уже начинало смеркаться. Единственно, что я помню, так этот голос, который беспрестанно повторял мне:

– Ты возьмись за мальчика, а я расправлюсь с девчонкой.

Я едва держался на ногах и бессмысленно твердил:

– Да, да, хорошо, хорошо…

– Но прежде всего, – продолжал голос, – надобно устроить так, чтобы можно было свалить все на Сарранти.

– Да, да, на Сарранти! – повторял я.

– Ну, так пойдем же! – произнес голос.

Я почувствовал, что меня повели в кабинет, где стояло бюро, на котором я обыкновенно писал и в ящике которого лежали триста тысяч франков, привезенные мною от нотариуса для Сарранти. Орсола замкнула ящик на ключ, потом взяла клещи и сломала замок.

– Понимаешь? – спросила она.