Могикане Парижа - Дюма Александр - Страница 65

Это был костюм пансионерки Сен-Дени. Он состоял из черного платья тонкой саржи с широкой юбкой, закрытым лифом и белым воротником, рукава платья были широкие и висячие, как рукава монахинь; широкая шерстяная лента, обернутая вокруг плеч, стягивала талию, образуя на спине угол, нижний конец которого был на талии, а верхушка на плечах; этот пояс, шириною в ладонь, был из шерсти шести различных цветов: зеленой, фиолетовой, желтой, голубой, белой и светло-красной. Это был костюм полусветский, полумонашеский; светская женщина ни когда не оделась бы с такой суровой строгостью, а монашенка никогда не надела бы этого пояса, сверкающего всеми цветами радуги. Таков костюм пансионерок Сен-Дени, когда они поступают в высшие классы.

Жан Робер с первого взгляда узнал Фражолу и взглянул на Сальватора, чтоб указать ее; но тот уже видел ее, и даже был ею замечен; он приложил палец к губам, рекомендуя Жану Роберу молчать.

Вдруг два друга отступили, испуганные: им показа лось, что тело пошевелилось, а они не знали, что Карме лита была спасена Людовиком.

– А! – сказал Жакаль с равнодушным видом чело века, привыкшего к таким спектаклям, – значит, она не умерла?

– Нет, сударь, – отвечала самая высокая из девушек, превосходившая других как ростом, так и красотою.

Жан Робер повернулся: звуки этого голоса были ему знакомы.

Он узнал мадемуазель Регину де Ламот Гудан.

– А молодой человек? – спросил Жакаль.

– Еще надеются, – отвечала Регина, – около него находится молодой доктор.

В эту минуту дверь отворилась и, к большому удивлению Жана Робера и Сальватора, вошел Людовик.

Он сбросил свой маскарадный костюм и послал верхового привезти себе платье.

– Ну что? – спросили все голоса.

Людовик покачал головой.

– Монах около него, – сказал он, – мне же там больше нечего делать.

Затем, когда ему показали все еще безмолвную Кармелиту, глаза которой, когда они открывались, казалось, еще ничего не видели, он сказал:

– О! Бедное дитя! Оставьте ее в ее неведении: она вернется к жизни слишком рано!

– Господа, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу, – мы здесь только случайно и, я думаю, было бы хорошо оставить больную с ее подругами и доктором, составить наскоро протокол и отправиться в Версаль.

Жан Робер и Сальватор поклонились в знак согласия.

Фражола встала и подошла сказать несколько слов на ухо Сальватору, который ответил ей утвердительно наклоном головы.

После этого комиссионер и поэт вышли вместе с Жакалем.

Дверь в коридор была отворена, и сквозь оконные стекла флигеля видны были горящие свечи.

– Хотите вы покропить водой и помолиться над этим молодым телом? – спросил Сальватор поэта.

Жан Робер сделал знак согласия, и пока Жакаль, чтобы собраться с мыслями, набивал себе нос табаком, оба они направились к флигелю.

Коломбо лежал на своей постели; простыня, закрывавшая его с головой, позволяла видеть сквозь складки суровый облик, который смерть придает трупам.

Красивый монах-доминиканец сидел в изголовьи постели с раскрытой на коленях книгой, с закинутой назад головою, и, проливая тихие слезы, читал заупокойные молитвы.

Увидав молодых людей, входивших с опущенными, обнаженными головами, монах встал; взгляд его переходил по очереди с Жана Робера на Сальватора; но было очевидно, что оба эти лица были ему незнакомы.

Впечатление, которое произвел монах на Сальватора, было совершенно другое: увидав Доминика, молодой человек остановился и тихонько радостно вскрикнул.

При этом крике монах обернулся; но новый взгляд, брошенный им на Сальватора, сказал ему не более, чем первый, кроме невольного движения удивления, промелькнувшего, как молния, он остался спокоен.

Но Сальватор подошел к нему.

– Отец мой, – сказал он ему, – нисколько не подозревая этого, вы спасли жизнь человека, который стоит перед вами. Этот человек, который никогда не видел вас и не встречал с тех пор, чувствует к вам глубокую благодарность… Дайте мне вашу руку, отец мой!..

Монах протянул свою руку молодому человеку, который несмотря на попытку Доминика отдернуть ее, почти тельно поцеловал эту руку.

– Теперь, – начал Сальватор, – выслушайте меня, отец мой. Я не знаю, понадоблюсь ли я вам когда-нибудь; но клянусь именем всего, что существует святого, над трупом этого честного человека, который испустил последний вздох, клянусь вам, что жизнь, которой я вам обязан, принадлежит вам!

– Я принимаю вашу клятву, – отвечал серьезно монах, – хотя не знаю, как и когда оказал вам услугу, о ко торой вы говорите. Все люди – братья и созданы для того, чтобы помогать друг другу; когда вы мне понадобитесь, я приду к вам. Ваше имя и адрес?

Сальватор подошел к письменному столу Коломбо и написал имя и свой адрес на бумаге, которую передал монаху.

Доминиканец положил сложенную бумагу в карман, сел опять в изголовье Коломбо и продолжал свои молитвы.

Молодые люди взяли по очереди кропило, смоченное в святой воде, и окропили простыню, покрывавшую труп Коломбо; затем оба стали на колени в ногах постели и мысленно горячо читали молитвы.

Пока они молились, в комнату вошел человек, одетый в ливрею, указывавшую, что это лакей какого-нибудь богатого буржуазного дома.

– Сударь, – сказал он монаху, – я думаю, что я ищу именно вас.

– Что вы хотите от меня, друг мой! – спросил Доминик.

– Мой хозяин умирает, сударь, и так как священника в Ванвре нет дома, то он просит вас сделать милость прийти исповедовать его.

– Но, – отвечал Доминик, – я не чужой здесь. Молодой человек, около которого я молюсь, – друг мой, и я приехал сюда вследствие его письма, которое, к несчастью, слишком поздно пришло ко мне.

– Сударь, – возразил лакей, – я думаю, что хотя вы и не чужой здесь, но барину моему нужно, чтобы вы его напутствовали… Он очень, очень плох и г-н Пиллоу, хи рург, говорит, что ему нельзя терять времени.

Монах вздохнул и посмотрел на неподвижный труп, формы которого проступали сквозь простыню.

– Сударь, – продолжал лакей, – мой барин приказал мне, чтобы я умолял вас именем Бога, которого вы представляете, прийти к нему как можно скорее.

– Я бы, однако, очень не хотел оставлять это бедное тело, – сказал монах.

– Отец мой, – заметил Сальватор, – мне кажется, вы должны уделять ваши утешения живым прежде, чем ваши молитвы мертвым.

– Затем, – прибавил Жан Робер, – если вы хотите, чтобы кто-нибудь, сочувствующий великому несчастию, которое здесь случилось, оставался тут, я останусь.

– Сударь, – настаивал лакей, – что должен я сказать моему хозяину?

– Скажите ему, что я иду за вами, друг мой. Кого я должен спросить?

– Г-на Жерара. Первый встречный, которого вы спросите, укажет вам дом. Мой бедный хозяин…

– Ступайте, – сказал монах.

Лакей быстро ушел.

– Вы обещаете мне остаться здесь до моего возвращения? – спросил Доминик Жана Робера.

– Вы найдете меня там, где оставите, отец мой, – сказал поэт, – в ногах этой постели.

– И если у вас есть какие-нибудь дела или особенные поручения, – предложил Сальватор, – я постараюсь исполнить их как можно лучше.

– Я принимаю ваше предложение. Коломбо поручил мне позаботиться, чтобы его тело было положено рядом с телом той, которую он любил. Провидение допустило, чтоб был один труп вместо двух, и я, конечно, не могу исполнить желания моего друга. Этот труп должен быть как можно скорее удален с глаз несчастной Кармелиты, и я решил, что сегодня же в четыре часа я уеду в Бретань… Там его отец, он имеет право на труп своего сына и на мои утешения.

– В четыре часа, отец мой, труп, положенный в дубовый гроб, будет ждать вас в конце деревни в почтовом экипаже; все формальности будут совершены. Вам останется только занять свое место около него и ехать.

– Я беден, – сказал монах, – и имею с собой только деньги для моего личного проезда. Как же мне поступить?

– Не беспокойтесь, отец мой, – прервал его Сальватор. – Путевые издержки будут заплачены.