Могикане Парижа - Дюма Александр - Страница 57

– Предположи это на минуту, как бы это ни казалось тебе невозможным. Что ты сделаешь?

– Мне двадцать четыре года. Я подожду полного совершеннолетия и женюсь на Кармелите, не взирая на мнение отца.

– Возмущение сына против родителей – вещь очень печальная; но еще печальнее, Камилл, обесчестить молодую девушку и не вернуть ей ее чести… Напиши письмо, напиши его, как следует почтительному сыну, но вместе с тем и положительному человеку.

– А ты остаешься? – спросил Камилл.

– Остаюсь, – отвечал Коломбо, – и буду ждать твоего письма во флигеле.

II. Другой уходит

Через четверть часа Камилл вошел во флигель, держа в руках наполовину исписанный лист бумаги.

– Уже готово? – спросил удивленный Коломбо.

– Нет, – отвечал Камилл. – Я только что начал.

Коломбо посмотрел на него с видом допрашиваю щего судьи.

– О, не спеши обвинять меня! – сказал Камилл. – При первых же строках твои возражения относительно согласия отца пришли мне на ум, и они показались мне более вероятными, чем казались прежде, и я думаю, что лучше употребить другое средство.

– Какое же?

– Поехать самому просить согласия отца.

Бретонец устремил свой ясный взгляд на Камилла.

Он выдержал взгляд своего друга, не опустив глаз.

– Ты прав, Камилл, – сказал Коломбо, – и то, что ты предполагаешь, достойно честного человека – или бессовестного бандита.

– Я надеюсь, что ты во мне не сомневаешься? – спросил Камилл.

– Нет, – отвечал Коломбо.

– Ты понимаешь, – продолжал Камилл, – что после восьми дней словесных настояний, я добьюсь от моего отца больше, чем после трех месяцев письменных неотступных просьб.

– Я думаю так же, как и ты.

– Три недели доехать туда, три недели на возвратный путь, две недели на убеждение отца. Следователь но, это будет делом двух месяцев.

– Ты сделался олицетворением логики и благоразумия, Камилл!

– Благоразумие приходит с годами, мой старый Коломбо… К несчастию…

– Что такое?

– О, это неисполнимый план…

– Что такое?

– Я не могу взять с собою Кармелиту.

– Конечно.

– С другой стороны, я не могу оставить ее здесь.

Коломбо нахмурил брови.

– Ты думаешь, что я позволю кому-нибудь оскорбить Кармелиту? – спросил он.

– Ты согласен, значит, быть около нее?

Коломбо улыбнулся.

– Право, я думал, что ты меня лучше знаешь, – сказал он.

– Ты будешь жить под одной крышей с нею?

– Без сомнения.

– Коломбо! – вскричал Камилл, – если ты сделаешь это, всей моей жизни будет недостаточно, чтобы вознаградить тебя за это доказательство дружбы!

– Неблагодарный, – пробормотал Коломбо. – Разве я не жил один с Кармелитою три месяца, прежде чем она познакомилась с тобою?

– Да, но это было прежде, чем она познакомилась со мною, как ты говоришь…

– Ты хочешь намекнуть на мою прежнюю любовь к Кармелите?

– Коломбо!

– Ты считаешь меня способным изменить клятве?

– Я считаю тебя способным прежде умереть, Коломбо! Твое величие делает меня ничтожным… В тебе – верность дворовой собаки, вместе с ее силой и преданностью. Я знаю, что ты будешь защищать Кармелиту больше, чем самого себя. Я ничего не боюсь, раз знаю, что ты здесь. Я спокойно объехал бы вокруг света, если бы это было нужно.

– В таком случае, – сказал Коломбо, – предупреди Кармелиту. Ты понимаешь, что я не могу принять твоего поручения без ее согласия… Но если она мне и откажет, ты можешь уехать так же спокойно. Я найму комнату напротив ее дома… возле ее дома, если не напротив, и она все-таки всегда будет под моей защитой. Ступай, предупреди ее; ты не можешь терять времени.

Камилл ушел, не сказав ни слова. Кармелита с трепетом приняла известие, принесенное им. Однако она ни чего не возразила, не высказала никакого сопротивления.

В плане было сделано только одно изменение – отъезд был отложен до 25 октября. Следовательно, оставалось еще десять дней, в течение которых, понятно, каждый чувствовал себя точно не на своем месте.

В этом печальном настроении наступило 25-е октября.

Было условлено, что Коломбо проводит Камилла до дилижанса, который должен был выехать из Парижа в де сять утра и проезжал по Версальской дороге в одиннадцать часов.

Бретонец не смыкал глаз целую ночь. В шесть часов он встал, ожидая пробуждения Камилла.

В восемь он вошел в его комнату.

– Который час? – спросил Камилл.

– Восемь, – отвечал Коломбо.

– А! В таком случае, у нас есть время, – сказал Камилл. – Дай мне поспать еще часок.

Дверь комнаты Кармелиты была отворена; она слышала ответ ленивого креола. По-видимому, она не ложи лась спать; постель ее была едва смята.

– Вы устали, Кармелита? – спросил Коломбо, устремив беспокойный взгляд на девушку.

– Да, – ответила Кармелита, – я читала часть ночи.

– А другую часть плакали?

– Я?. Нет, – отвечала Кармелита, взглянув на бретонца сухим, лихорадочным взглядом.

Коломбо опустил голову и вздохнул.

В девять часов он поднялся опять, пошел в комнату Камилла и заставил его встать.

Через четверть часа креол был уже за столом, около которого Кармелита и Коломбо ожидали его.

В эти последние минуты каждый старался казаться веселым, чтобы не смутить другого. Но настал час разлуки; карета, которая должна была везти Камилла, стояла у дверей, – и в минуту отъезда все посмотрели друг на друга в последний раз.

Коломбо и Камилл плакали.

– Я доверяю тебе мою жизнь, – сказал Камилл, – более, чем жизнь, – мою душу!

И, по всей вероятности, Камилл говорил в эту минуту правду.

– Я отвечаю за нее перед Богом, клянусь моей душою и моей жизнью! – отвечал торжественно бретонец, поднимая свои большие глаза, ясные, как небо, на которое они смотрели.

Оба уже приблизились к дверцам кареты.

Коломбо обернулся и, увидав Кармелиту одну, с опущенными руками, с поникшей головой, походившую на статую беспомощности, предложил Камиллу взять ее с собой.

Кармелита поглядела на Коломбо благодарным взглядом; но голосом, в котором слышалось глубокое отчаяние, сказала:

– Зачем?

Камилл обернулся в последний раз, в последний раз прижал ее к своей груди и отпустил, почти испуганный.

Ему показалось, что он обнял мраморную статую.

Они уехали. Кармелита медленно поднялась по лестнице, вошла в свою комнату и скорее упала, чем села на свое канапе.

Что значило это отчаяние, эта печаль и в то же время это ледяное спокойствие Кармелиты? Не было ли это последствием сравнения, которое она делала невольно между Камиллом и Коломбо.

И, действительно, Коломбо со дня его приезда вырос на глазах Кармелиты; в течение этих десяти дней преимущества Коломбо достигли громадных размеров.

Время между его отъездом и возвращением казалось для молодой девушки печальным сновидением.

Да, сновидением!.. Действительность была очень неутешительна.

Она считала себя в продолжение трех месяцев любовницею фата – правда, красивого и забавного, но, в сущности, недостойного ни малейшей серьезной привязанности. Без сомнения, это было ужасающее сновидение! Этот американец с пестрыми галстуками, бросающимися в глаза жилетами, светлыми панталонами, золотыми цепочками и рубиновыми кольцами был воплощением духа тьмы, который овладевает неопытными душами.

Да, все это было только тяжелым сном!..

Действительностью было это честное, благородное сердце, которое называлось Коломбо.

Этот был прост, велик, силен – словом, был человеком. Он мог сказать женщине: «Закрой глаза и иди!» – и женщина могла слепо следовать за ним.

После трех месяцев отсутствия он пришел требовать от своего друга отчета в доверенном ему сокровище!..

Но когда бедная Кармелита подняла голову и увидала вокруг себя вещи, принадлежащие Камиллу, – несчастное дитя! – она осознала, что как раз бретонец был прекрасным сновидением весенней ночи, а американец – ужасной действительностью…