Старший брат (СИ) - "Tigrapolosataya" - Страница 2

Но это потом. Сейчас – Китка.

С появлением у нас Никитки, жизнь в семье круто изменилась. Вся округа потешалась над дедом. О нём начали разносить слухи один другого нелепее.

А вот бабушку жалели. И долго ещё потом говорили:

- А-а, это те, у которых дед бабке пацана в подоле принёс!

Начались скандалы в семье у дяди Коли. Потому что дяди Колина жена стала подозревать его в изменах. Он очень часто мотался в командировки. И она всегда кричала ему, мол, яблоко от яблоньки! А потом они и вовсе разошлись.

Дед стал совсем седым и тихим. Но по-прежнему уходил рано, а приходил поздно. Вот только теперь он действительно допоздна работал. И тогда бабушка ворчала, что опять придётся греть ужин.

Никитка не признавал никого. Никого, кроме меня. После того, как он проревел два часа без продыха в спальне бабушки, где поставили новую кроватку, он раз и навсегда поселился в моей комнате.

Удивительно, но я абсолютно не чувствовал себя обделённым. Да, мои друзья-приятели болтались по улице, резались в карты, играли в футбол и ходили купаться к озеру. А я укачивал малька, кормил его, пеленал, выносил гулять. И вскакивал, едва заслышав писк. И укачивал ночами. А утром с трудом продирал глаза и собирался в школу. Он удивительно тихо сидел в своей кроватке, когда я делал уроки. Внимательно наблюдал за мной, когда я отжимался и приседал. Его умненькие глазки всегда были сосредоточены на мне. Я был центром его вселенной.

А он – моей.

- Молодой человек, вы к кому?

- Я… к Никите Кареву. – Регистраторша шумно вздохнула. – Что?

- К нему сейчас нельзя. Вы кто?

- Я? Я брат. А… почему?

- А в реанимацию никого не пускают.

Реанимация? Как… реанимация?.. Оранжевые мячики апельсинов раскатились по полу. Врач же сказал, что ничего страшного…

- Эй, ты чего? Тебе плохо?

- Ч-чтоо?

- Парень, тебе плохо?

- Я могу с кем-нибудь поговорить?

Бабушка почти не замечала Китку. Во всяком случае, я не помню, чтобы она когда-нибудь взяла его на руки, поцеловала. Чего не скажешь про деда. Тот жалел малька, не спускал с рук. Было просто удивительно видеть их вместе – до того они были похожи. Когда дед прижимался щекой к пухлой щёчке с ямочкой, было впечатление, что это один и тот же человек. Просто в разном возрасте. Вот до чего они были похожи.

Всё изменилось, когда деда не стало. Однажды он не пришёл с работы. Утром уборщица открыла кабинет – а он сидит, откинувшись в кресле, давно холодный… Потом констатировали: инсульт.

После похорон бабушка закрылась в спальне, но её рыдания были слышны сквозь дверь. А потом она словно онемела. Всё делала молча. Перестала общаться с соседями и подругами. В доме стало невыносимо. Все почему-то разговаривали вполголоса. Задвинули в угол большой круглый стол, за которым всегда собирались большой компанией. К нам перестали ходить гости.

Но мне тогда было не до того. Никита болел – у него была двусторонняя пневмония. Наш сосед, мировое педиатрическое светило, приходил по вечерам и долго расспрашивал меня о состоянии братишки. Оставлял мне лекарства, научил делать уколы. Помню, как мне было страшно в первый раз прикоснуться к исколотой попке малька. Как я старательно протирал ваткой место укола, рисовал на ней йодную сетку. Как поил горькими лекарствами. Как до полного изнеможения ходил и ходил по комнате, укачивая измученного малыша.

Я помню, как перебил маму, когда она спрашивала какой торт мне купить на День Рождения – «Прагу» или «Птичье молоко».

- А кто будет с Никитой сидеть?

- Я попросила Елизавету Николаевну.

- Нет.

- Прости, что?

- Нет. У меня не будет Дня Рождения. Никита болеет.

- Но…

- Ты же знаешь, что он с чужими плачет. А у него и так температура. А будет реветь, ещё наорёт.

- Но Лёшенька…

- Нет, я сказал!

Вот так я и встретил свой тринадцатый День Рождения – с горящим маленьким тельцем в руках.

- Это вы к Кареву?

- Я.

- Идите в восьмой кабинет. Поговорите с врачом.

Китка рос умненьким, очень впечатлительным мальчиком. Помню, бабушка читала какую-то страшную сказку, в которой кто-то кого-то съел. Я еле успокоил братика, так он расплакался.

Ещё он очень любил музыку. Он был ещё совсем крохой, когда дядя Коля заметил, что стоит поставить пластинку с нежной негромкой мелодией – и малёк замирал, слушая. Особенно, почему-то ему полюбилась «Лунная соната». Чтоб он ещё в ней понимал - в три-то года?

- Ну, как, как это объяснить? – поражалась бабушка. - Ведь это и Витюшина была любимая вещь!

И надолго замолкала, вспоминая деда.

- Вы понимаете, что я обязан сообщить в милицию? – Врач оказался почти моим ровесником. – Я обязан…

- Ты моего братишку на ноги поставить обязан. С остальным я сам всё решу.

Небо за окном провисло чуть не до самой земли. Тяжкие тучи волоклись, цепляя брюхом за верхушки деревьев.

Неожиданно по ноге легко хлопнули. Прямо по ране. Я едва сдержался от того, чтобы не взвыть.

- Вижу, что разобрался. – Хирург недобро сощурился. – Сильно?

- Да нет… так… чтобы думали в другой раз…

- Балда! Я спрашиваю – тебя сильно зацепили?

Я пожал плечами:

- Нормально. Заживёт.

- Штаны снимай. – Он уже мыл руки. – Снимай-снимай, я посмотрю.

В первый свой школьный день Никитка пришёл в слезах:

- Мне сказали, что я не твой брат! Я тебе не родной!

«Суки». Нашёлся же доброхот. «Узнаю, кто натрепал, убью!»

Пришлось прижать его к себе:

- Ну, что ты… самый родной. – Я сидел перед ним на корточках и вытирал зарёванную мордочку. – Ты ж мой братка. Самый родной и любимый.

Никитка кинулся мне на шею:

- Лёшенька, я тебя люблю!

- И я тебя, родной. – Я гладил узкую спинку. – И я тебя.

Анестезия была качественной. Девять швов, а я почти ничего не почувствовал. Только повело маленько, когда со стола слезал. Врач, кстати, тоже оказавшийся Лёхой, шутливо треснул меня по загривку:

- Герой! Думать же надо! А если б инфекция?

- Я коньяком…

- Оно и видно, что за тебя коньяк думал. – Он осторожно вёл меня по коридору к своему кабинетику.

Помог лечь, стянул кроссовки, укрыл каким-то стареньким одеялом.

- Лежи. Сейчас наркоз отходить начнёт. Отлежишься, пойдёшь.

Лёха мотался по всему отделению, писал какие-то бесконечные назначения. Дождь мерно барабанил по подоконнику. Я уже почти уснул, когда меня потрясли за плечо:

- Ты как?

- Пойдёт. - Было больно.

- Ясно. Чаю хошь?

- Угу.

Щёлкнула кнопка закипевшего чайника. Лёха сходил куда-то и принёс тонко порезанный лимон, пачку печенья. Выставил на тумбочку сахар в кофейной банке, поставил щербатую кружку:

- Угощайся.

Беда пришла спустя два года, откуда не ждали. В то солнечное воскресное утро в наш дом постучали. На пороге стояла она – Лариска. Слегка располневшая, но всё такая же красивая.

- Я приехала за сыном, - коротко сообщила она.

И начались для нас хождения по мукам. Суд, потом второй, третий… комиссия за комиссией. Дед, царствие небесное, забирая ребёнка и не подумал о том, чтобы взять у стервы письменный отказ от ребёнка. Самое интересное, что когда дед оформлял малька на своё имя, ни одна собака в ЗАГСе и не подумала сказать ему о том, что нужен этот самый отказ.

Лариска жадно перебирала Никиткины шмотки – на нас, детях никогда не экономили, у нас всегда было всё самое модное и красивое. Я понять не мог как это – она что же, сдала нам Китку на хранение?! Как в ломбард?! Мой мир, моя вселенная безжалостно рушилась.

- Если бы мальчику было десять лет, - объясняла мне судья, - мы могли бы его самого спросить, с кем он хочет жить. А так – все права на стороне матери.