Великий Ганди. Праведник власти - Владимирский Александр Владимирович - Страница 29

Ромен Роллан, внимательно следивший из далекой Франции за полемикой Ганди и Тагора, разделял некоторые опасения последнего. Французский писатель утверждал: «Бесспорно, в человеческой борьбе дисциплина есть долг каждого. Но несчастие состоит в том, что те, кто обязан за ней следить, — приближенные вождя — суть нередко люди узкого ума; и для себя, и для других они средства делают целью. Правило их прельщает именно своей узостью, ибо они находятся сами на узком пути».

Некоторые сторонники Ганди доходили до отрицания всего неиндийского. А ведь Ганди не считал себя теоретиком или философом, а только практиком, осуществляющим социальный эксперимент в масштабе Индии.

Расходясь в частностях, Ганди и Тагор никогда не враждовали. Предсказывая духовное возрождение Индии и размышляя о принесенных индийским народом жертвах во имя свободы, Тагор утверждал, что «у Запада непоколебимая вера в силу материальных богатств. Поэтому как бы он ни кричал о мире и разоружении, его кровожадность от этого не уменьшится». Ганди тоже хотел доказать миру, что сила народного духа сильнее силы подавления. Он верил, что миссия Индии и человечества в целом заключается в том, чтобы следовать истине, которая не только сделает возможным разоружение, но и преобразует это разоружение в огромную созидательную силу. В этом Ганди видел божественное предназначение человека.

«О Тагор, о Ганди, реки Индии, подобные Инду и Гангу, — страстно призывал Ромен Роллан, — обнимите в двойном объятии Восток и Запад; первый из вас — полный величественного света, второй — трагического героизма, оба вы струитесь от Создателя к земле, изборожденной плугом насилия; бросьте в нее его семя!»

В Европе моральные и духовные ценности, проповедуемые Ганди, сравнивали с учениями Будды, Христа, Сократа и Толстого. Американский священник Холмс в книге «Мой Ганди» прямо отождествил его с Христом.

Такие сопоставления только раздражали Ганди, не устававшего повторять, что он такой же человек, как и все. «Я считаю себя смиренным тружеником, смиренным рабом Индии и человечества, — утверждал Ганди. — Я не предлагаю новых истин… Я бросаю новый свет на многие старые истины…»

Широко известно и личное отвращение Ганди к власти, на которую он никогда не претендовал, не собираясь быть ни генерал-губернатором, ни президентом Индии, ни главой индийского правительства. Он неизменно отказывался от каких-либо государственных постов.

В то время в Индии еще не было коммунистической партии, хотя часть индийских эмигрантов восприняла марксизм и поддерживала связь с Коминтерном. Среди них был М. Н. Рой, один из первых индийских марксистов. Он утверждал, что «как религиозный и культурнический возрожденец, Ганди неизбежно должен был быть реакционером в социальном отношении, как бы революционно он ни выглядел политически». Рой был догматиком, отводя решающую роль в революции индийскому пролетариату и коммунистической партии, хотя в Индии к началу 20-х годов не было еще ни пролетариата (в европейском смысле этого слова), ни партии, которая могла бы опереться на его поддержку.

Ленин же рассматривал и Тилака, и Ганди как мелкобуржуазных союзников коммунистов. В 1920 году, отвечая на послание индийских патриотов, вождь большевиков приветствовал «тесный союз мусульманских и немусульманских элементов», что совпадало с позицией Ганди.

После кровавого подавления сипайского восстания 1857–1859 годов в течение многих десятилетий ситуация казалась безвыходной, а британская колониальная власть — незыблемой. Робкие протесты и петиции, к которым прибегал конгресс до прихода в него Ганди, не меняли положения.

В разобщенной на многие касты, национальности и религии Индии путь вооруженной борьбы, казалось, исключался. Невооруженный народ не мог противостоять армии колонизаторов. Любое вооруженное выступление индийцев было бы легко подавлено и вызвало бы дополнительные репрессии. К тому же Ганди хорошо знал мирную психологию крестьян, не умевших обращаться с оружием и не желавших брать его в руки.

Когда Ганди руководил сатьяграхой в Южной Африке, один британский чиновник сказал ему: «Я иногда хочу, чтобы вы прибегли к насилию, подобно английским забастовщикам. Тогда нам сразу стало бы ясно, как поступить с вами». А вот как реагировать на мирные протесты, власть не знала. Расстрел в Амритсаре показал, что подавление их силой с сотнями и тысячами жертв лишь провоцирует новые протесты и вызывает крайне негативную реакцию в мире, отчего страдает британский престиж.

Ганди считал, что в Индии сложилась обстановка, аналогичная той, что была в Южной Африке, когда правительству было легче расправиться с вооруженным выступлением, чем с мирным всенародным бойкотом всей системы колониального правления.

Тактика индивидуального террора также не оправдала себя. Ганди решительно отвергал терроризм как метод политической борьбы. Стихийно возникавшие выступления протеста крестьян и рабочих на местах также не могли сокрушить колониальную администрацию, полицию и армию. У восставших не было ни оружия, ни организованности.

В этих условиях программа ненасильственного несотрудничества пришлась как нельзя кстати. Она оказалась действенным способом давления на правительство, которое не могло эффективно работать без сотрудничества с самими индийцами. Отказ населения страны от сотрудничества с правительственными учреждениями, бойкоты, неповиновение законам, неуплата государственных налогов подрывали структуру управления, вели к падению авторитета власти. «Сатьяграха являлась ярко выраженной, хотя и ненасильственной формой сопротивления тому, что считалось злом, — писал Джавахарлал Неру. — Фактически ее следует считать мирным восстанием, высокоцивилизованным методом войны, угрожающим при этом стабильности государства. Она стала эффективным способом пробуждения широких масс к действию, методом, который отвечал особенностям психического склада индийского народа». А поскольку кампания гражданского неповиновения была массовой, репрессии оказались бесполезными. Бедняков тюрьма не страшила, терять им было нечего, да и в Индии не хватало тюрем, чтобы посадить туда десятки тысяч протестующих.

Перед началом кампании гражданского неповиновения в 1920 году Ганди опубликовал статью, озаглавленную «Доктрина меча», где утверждал: «Я считаю, что ненасилие несравненно выше насилия и что способность прощать благороднее стремления наказывать… Милосердие украшает солдата. Однако воздержание от насилия является прощением лишь тогда, когда есть сила для наказания. Оно бессмысленно, когда его симулирует беспомощное существо. Но я не считаю Индию беспомощной, я не считаю себя беспомощным существом».

Ненасилие не означает покорного подчинения воле злодея; оно есть противопоставление всех духовных сил народа враждебной ему власти. Ганди предупреждает, что «метод мирного несотрудничества „может потерпеть неудачу, не встретив надлежащего отклика. Тогда возникает действительная опасность. Благородные люди, неспособные далее мириться с национальным унижением, захотят излить свое возмущение. Они прибегнут к насилию. По моему убеждению, они погибнут, не избавив ни себя, ни свою родину от обид. Если Индия последует доктрине меча, она может одержать временную победу. Но тогда Индия перестанет быть гордостью моего сердца. Я предан Индии потому, что я обязан ей всем. Я абсолютно уверен, что ей предназначена особая миссия в мире“».

Как признавался Джавахарлал Неру, «для нас и для всего Национального конгресса в целом ненасильственный метод не был и не мог быть религией, непогрешимым вероучением или догмой. Он мог быть лишь политикой и методом, сулящим определенные результаты, и по этим результатам в конечном итоге и надлежало судить о нем. Отдельные лица могли превращать его в религию или в несокрушимое вероучение, но ни одна политическая организация, пока она оставалась политической организацией, не могла поступить таким образом».

Ганди объявил колонизаторам народную войну, но войну невооруженную. Он верил, что горе и страдания миллионов есть один из видов энергии народа, что если эту энергию направить в одно русло, то ни штыки, ни пули, ни виселицы не смогут с ней совладать.