Люблю твои воспоминания - Ахерн Сесилия - Страница 7

Глава шестая

Я смотрю, как три ребенка играют вместе на полу палаты, маленькие пальчики, толстые щечки и пухлые губки — лица родителей четко отпечатались на их мордашках. Мое сердце падает в желудок, желудок скручивает судорогой боли. Глаза снова наполняются слезами, и мне приходится их отвести.

— Ничего, если я поем винограду? — щебечет папа. Он похож на маленькую канарейку, качающуюся в клетке рядом со мной.

— Конечно, поешь. Папа, ты сейчас должен пойти домой и что-нибудь съесть. Ты должен беречь силы.

Он берет банан.

— В нем море энергии. А сколько калия! — восклицает он и с улыбкой очищает банан точными движениями. — Домой я побегу трусцой, вот увидишь.

— А как ты сюда добрался?

До меня вдруг доходит, что папа уже много лет не бывал в городе. Для него все стало слишком быстрым, здания неожиданно выросли там, где их никогда не было, машины на дорогах ездят не в те стороны, что раньше. С огромным сожалением и грустью он продал свой автомобиль: его ухудшающееся зрение стало грозить бедой на дороге ему и другим.

Семьдесят пять лет, десять лет, как умерла его жена. Теперь жизнь катится по привычной колее, он прижился в небольшом пригородном районе, где знает всех соседей. По воскресеньям и средам — церковь, по понедельникам — клуб (кроме праздничных дней, когда посещение переносится на вторник), мясник-по четвергам, кроссворды, головоломки и телевизионные передачи — в течение дня, его сад — во все остальное время.

— Фрэн, что живет через дорогу, привезла меня. — Он опускает банан, продолжая улыбаться своей шутке про бег трусцой, и кладет в рот виноградину. — Чуть не угробила меня два или три раза. Или даже больше — во всяком случае, достаточно для того, чтобы я понял, что Бог существует, если когда-нибудь в этом сомневался. Я просил виноград без косточек, а этот с косточками. — Папа хмурится. Покрытые коричневыми пятнами руки кладут гроздь обратно на тумбочку.

Он достает изо рта косточки и оглядывается в поисках корзины для мусора.

— Папа, ты и сейчас еще веришь в Бога? — Это звучит жестче, чем мне хотелось, но меня душит гнев, он почти невыносим.

— Верю, Джойс, — без обиды или возмущения отвечает он. Кладет косточки в носовой платок и засовывает его в карман. — Поступки Господа непостижимы, мы часто не можем ни объяснить их, ни понять, ни принять, ни мириться с ними. Я понимаю, что ты сейчас можешь сомневаться в Его существовании, — со всеми нами это случается временами.

Когда умерла твоя мать, я… — Он умолкает и, как часто бывает, оставляет фразу незаконченной: дальше он не пойдет — ни в предательстве по отношению к своему Богу, ни в обсуждении смерти жены. — А ведь на этот раз Бог ответил на все мои молитвы. Прошлой ночью Он уж точно услышал мой призыв. Он сказал мне… — Тут в голосе отца начинает звучать усвоенный в детстве сильный акцент графства Каван, который он утратил, когда подростком переехал в Дублин. — «Не волнуйся, Генри, я хорошо тебя слышу. Все под контролем, так что не переживай. Я сделаю это для тебя, нет проблем». И Он спас тебя. Он оставил мою девочку в живых, и за это я буду Ему вечно благодарен, хотя нам и грустно оттого, что ушел другой.

Мне нечего на это ответить, однако я смягчаюсь.

Он со скрежетом подтягивает стул ближе к моей кровати.

— И я верю в жизнь после смерти. — Он говорит теперь немного тише. — Да, это так. Я верю в то, что рай существует, там, наверху в облаках, и что все, кто когда-то был тут, сейчас там. Включая грешников, потому что Бог всех прощает.

— Все там? — Я борюсь со слезами. Не даю им упасть. Знаю, если начну плакать, то не остановлюсь никогда. — А мой ребенок, папа? Он гоже там?

Папино лицо пересекают глубокие морщины страдания. Мы старались поменьше говорить о моей беременности — из суеверия, очевидно. Срок был небольшой, и мы все волновались, а папа больше всех. Всего несколько дней назад мы немного поссорились из-за того, что я попросила его поставить к себе в гараж нашу кровать для гостей. Понимаете, я начала готовить детскую… Боже Мой, детская! Оттуда только что вынесли кровать для гостей и разный хлам. Кроватка уже куплена. Стены выкрашены в приятный желтый цвет — «мечта лютика», над кроваткой — погремушка-мобиль с крутящимися утятами.

Оставалось пять месяцев. Кое-кто, включая моего отца, может подумать, что готовить детскую при сроке четыре месяца преждевременно, но мы шесть лет ждали ребенка, этого ребенка. И для меня в этом ничего преждевременного не было.

— Дорогая, ты знаешь, я не могу утверждать…

— Я собиралась назвать его Шоном, если бы это был мальчик. — Господи, наконец я произношу это вслух! Я повторяла эти слова про себя весь день, без конца, и вот теперь они льются из меня вместо слез.

— Шон — хорошее имя.

— Грейс, если бы родилась девочка. В честь мамы. Она бы обрадовалась.

При этих словах папа стискивает зубы и смотрит в сторону. Все, кто не знают его, подумали бы, что он рассердился. Но это не так. Я знаю, что за его стиснутыми зубами собираются слова, как в огромном резервуаре, они хранятся там запертыми, пока в них нет абсолютной необходимости, хранятся в ожидании прилива такой страсти, когда стены рухнут и слова хлынут наружу.

— Но я почему-то думала, что это мальчик. Не знаю почему, просто как-то почувствовала. Могла ошибиться. Я собиралась назвать его Шоном, — повторяю я.

Папа кивает:

— Правильно. Это хорошее имя.

— Я говорила с ним, пела ему. Интересно, он слышал? — Мой голос звучит откуда-то издалека, будто я кричу из полого ствола дерева, в котором прячусь.

Неожиданно я представляю себе будущее, которое никогда не наступит. Будущее с маленьким воображаемым Шоном.

Песенки каждый вечер перед сном, белоснежная кожа и брызги во время купания. Брыкающиеся ножки и поездки на велосипеде. Строительство песочных замков и горячие вспышки негодования, когда не пускают играть в футбол. Гнев из-за потерянной, — нет, хуже! — убитой жизни, мощной волной затопляет мои мысли.

— Интересно, понимал ли он?

— Понимал что, дорогая?

— То, что его упустят. Думал ли он, что я прогоняю его? Надеюсь, он не винит меня. У него была только я и… — Я приказываю себе остановиться. Хватит пока мучений, иначе через несколько секунд я просто закричу от ужаса. Если я сейчас начну плакать, то не остановлюсь никогда.

— Где он теперь, папа? Как человек может умереть, если еще даже не родился?

— О дорогая! — Он берет мою руку и снова сжимает ее.

— Скажи мне.

Теперь он размышляет об этом. Долго молчит, гладит меня по волосам, негнущимися пальцами убирает пряди с лица и заправляет их за уши. Он не делал этого с тех пор, как я была маленькой девочкой.

— Я думаю, он в раю, милая. Даже не думаю, я просто знаю. Он там с твоей матерью, да, он там. Сидит у нее на коленях, пока она играет в рамми с Полин, обдирает ее как липку и заливисто смеется. Конечно, она там, наверху. — Он смотрит наверх и машет потолку указательным пальцем. — Позаботься за нас о маленьком Шоне, Грейси, слышишь меня?

Она расскажет ему про тебя все, обязательно расскажет, о том, как ты была маленькой, о том дне, когда ты сделала свои первые шаги и когда у тебя появился первый зуб. Она расскажет ему о твоем первом школьном дне и о последнем, а также о каждом дне между ними, и он будет знать о тебе все, так что, когда ты пройдешь через ворота там, наверху, старой женщиной, гораздо старше, чем я сейчас, он оторвется от рамми и скажет: «Вот и она. Эта женщина. Моя мамочка». Он сразу узнает тебя.

Огромный ком в горле, который я никак не могу проглотить, мешает мне поблагодарить его, но, возможно, папа все видит в моих глазах, так как он понимающе кивает и быстро отворачивается к телевизору, а я смотрю в окно, в пустоту.

— Тут, при родильном доме, есть часовня, дорогая. Может быть, тебе стоит туда сходить, когда тебе станет лучше и ты будешь готова. Тебе даже не нужно ничего говорить. Он не против. Просто сядь там и подумай. Дело полезное — я и сам всегда так поступаю.