Люблю твои воспоминания - Ахерн Сесилия - Страница 6

— Ты… хм… они сказали мне, что… хм… — Он откашливается. — Они сказали… — Он с трудом сглатывает комок в горле, густые лохматые брови хмурятся и прячут его блестящие глаза. — Ты потеряла… ты потеряла… хм…

У меня дрожит нижняя губа.

Его голос прерывается, но он продолжает:

— Ты потеряла много крови, Джойс. Врачи… — Он разжимает одну руку, отпускает кепку и начинает делать круговые движения скрюченным пальцем, пытаясь вспомнить. — Они сделали тебе небольшое переливание этой кровяной штуки, так что ты… теперь у тебя с кровью все в порядке.

Нижняя губа дрожит сильнее, и руки автоматически тянутся к животу — он немного выступает, приподнимая одеяло. С надеждой смотрю на него, только сейчас понимая, что все еще продолжаю упорствовать: я убедила себя в том, что ужасный инцидент в родильной палате был всего лишь ночным кошмаром. Может быть, я выдумала молчание моего ребенка, наполнившее комнату в тот последний миг. Может быть, были крики, которых я просто не слышала. Конечно, это возможно: тогда у меня не было сил, я теряла сознание, — может быть, я просто не услышала первый чудесный маленький вздох жизни, который заметили все остальные.

Папа грустно качает головой. Нет, крики в родильной палате издавала только я.

Губа теперь не просто дрожит — она подпрыгивает вверх и вниз, и я не могу это остановить. Все тело трясется, и это я тоже не могу остановить. Слезы, они набегают, но я не даю им упасть. Знаю: если начну сейчас плакать, не остановлюсь никогда.

Из горла вылетает звук — ничего похожего я раньше не слышала. Не то стон, не то рычание. Отец хватает мою руку и крепко сжимает. Прикосновение его ладони возвращает меня в прошлую ночь, к той страшной минуте, когда я лежала у подножия лестницы. Он ничего не говорит. Но что тут можно сказать? Даже и не представляю.

Я плыву в каком-то полусне, то выныривая из него, то снова погружаясь. Просыпаюсь, вспоминаю разговор с врачом и пытаюсь понять: не приснился ли он мне? «…потеряли вашего ребенка, Джойс, мы сделали все, что могли… переливание крови…» Кому нужны такие воспоминания? Никому. Не мне.

Когда я снова просыпаюсь, занавеска рядом со мной отдернута. Вокруг соседней кровати бегают трое маленьких детей, преследуя друг друга, а их, как я полагаю, отец уговаривает их успокоиться на языке, которого я не узнаю. Мать детишек лежит на кровати. Она выглядит уставшей. Наши взгляды пересекаются, и мы улыбаемся друг другу.

«Я знаю, что ты чувствуешь, — говорит ее грустная улыбка. — Я тебя понимаю». «Что нам делать?» — спрашивает моя улыбка. «Не знаю, — говорят ее глаза. — Я не знаю». «У нас все будет хорошо?»

Она отворачивается от меня, ее улыбка меркнет.

Мой папа окликает их:

— Откуда вы, ребята?

— Что, простите? — переспрашивает ее муж.

— Интересуюсь, откуда вы, ребята, — повторяет папа. — Вижу, вы не из наших мест. — Его голос весел и любезен. Он не имеет в виду ничего оскорбительного. Он никогда не имеет в виду ничего оскорбительного.

— Мы из Нигерии, — отвечает мужчина.

— Нигерия! — говорит папа. — А где она находится?

— В Африке. — Мужчина тоже любезен. Он понимает: этот старый человек, изголодавшийся по общению, всего лишь пытается проявить дружелюбие.

— А! Африка. Никогда там не был. Там жарко? Думаю, да. Жарче, чем здесь. Наверное, можно хорошо загореть, правда, вам это не нужно, — смеется он. — Вам здесь не бывает холодно?

— Холодно? — Африканец улыбается.

— Ну да, понимаете… — Папа обхватывает себя руками и делает вид, что дрожит. — Холодно…

— Да! — смеется мужчина. — Иногда.

— Так я и думал. Мне тоже иногда бывает холодно, а я местный, — объясняет папа. — Холод просачивается мне прямо в кости. Но жару я тоже не слишком люблю. Кожа краснеет, просто горит. А моя дочь Джойс становится коричневой. Это она там лежит. — Он показывает на меня, и я быстро закрываю глаза.

— Красивая дочь, — вежливо говорит мужчина.

— Это верно. — Наступает пауза, во время которой, как я полагаю, они смотрят на меня. — Она была на одном из испанских островов несколько месяцев назад и вернулась оттуда черная, совершенно черная. Ну, понимаете, не такая черная, как вы, но очень загорелая. Правда, кожа у нее облезала. У вас, наверное, не облезает.

Мужчина вежливо смеется. В этом весь папа. Никогда не хочет никого обидеть. Сам-то он за всю свою жизнь ни разу не выезжал за пределы страны. Его удерживает боязнь полетов. Или он просто так говорит.

— Надеюсь, ваша милая жена скоро поправится. Ужасно болеть на отдыхе.

На этом я открываю глаза.

— А, ты проснулась, дорогая. Я только что разговаривал с нашими милыми соседями. — Он снова ковыляет ко мне, держа кепку в руке. Опирается на правую ногу, опускается вниз, сгибает левую. — Знаешь, мне кажется, мы единственные ирландцы в этой больнице. Медсестра, которая заходила сюда минуту назад, из Синг-а-сунга… или это по-другому называется?

— Из Сингапура, папа, — улыбаюсь я.

— Именно. — Он поднимает брови. — Ты уже с ней встречалась, да? Хотя они все говорят по-английски, эти иностранцы. Правда, это лучше, чем когда ты на отдыхе и приходится изъясняться языком жестов. — Он кладет кепку на кровать и начинает активно шевелить пальцами.

— Папа, ты же никогда в жизни не выезжал из страны.

— Но я же слышал, что говорят парни в клубе, когда мы собираемся по понедельникам, правда? Фрэнк на прошлой неделе был в этой… как ее? — Он закрывает глаза и напряженно думает. — Страна, где делают шоколад.

— Швейцария.

— Нет.

— Бельгия.

— Нет, — говорит он, теперь уже раздраженно. — Маленькие круглые шарики, хрустящие внутри. Теперь можно купить и белые, только я предпочитаю старые темные.

— «Молтизерз»[2]? — смеюсь я, но смеяться больно, и я прекращаю.

— Они. Он был в Молтизерзе.

— Папа, ты имеешь в виду Мальту.

— Точно. Он был в Мальте. — Он задумывается. — Там делают «Молтизерз»?

— Не знаю. Может быть. Так что произошло с Фрэнком на Мальте?

Папа снова закрывает глаза. Он не может вспомнить, что собирался сказать. Эти провалы в памяти ему ненавистны.

Раньше он помнил все.

— Ты что-нибудь выиграл на скачках? — спрашиваю я.

— Несколько шиллингов. Сегодня вечером пойду в клуб. Хватит на пару кружек.

— Но сегодня вторник.

— Перенесли на вторник из-за нерабочего дня, — объясняет он, ковыляя к другой стороне кровати, чтобы сесть.

Я не могу смеяться. Это слишком болезненно, и кажется, что чувство юмора забрали у меня вместе с ребенком.

— Ты же не против, если я пойду, Джойс? Я могу остаться, если ты хочешь, это не так важно.

— Разумеется, это важно. Ты двадцать лет не пропускал ни одного понедельника.

— Кроме праздничных дней! — Папа поднимает вверх скрюченный палец, его глаза ликуют.

— Кроме праздничных дней, — улыбаюсь я и хватаю его за палец.

— Детка. — Он берет мою руку. — Ты гораздо важнее нескольких пинт и песен.

— Что бы я без тебя делала? — Мои глаза снова наполняются слезами.

— Прекрасно существовала бы, дорогая. Кроме того, — бросает он на меня осторожный взгляд, — у тебя есть Конор.

Я отпускаю его руку и смотрю в сторону. Конор? А если Конор больше мне не нужен?

— Я пытался позвонить ему вчера ночью на ручной телефон, но никто не отвечал. Возможно, я набрал не те цифры, — быстро добавляет он. — На этих ручных телефонах гораздо больше цифр.

— На мобильниках, папа, — рассеянно поправляю я.

— А, да! На мобильниках. Он все звонил, пока ты спала. Очень волнуется. Он собирается вернуться домой, как только купит билет.

— Это очень любезно с его стороны. Тогда мы сможем заняться делом — проведем следующие десять лет нашей супружеской жизни в попытках завести детей. Милое и приятное развлечение, чтобы придать нашим отношениям хоть какой-то смысл.

— Но, дорогая…

Итак, я вернулась к жизни и сегодня проживаю свой самый первый новый день. Признаться, я не уверена, что хочу здесь находиться. Полагалось бы испытывать благодарность к тем, кто вытащил меня с той стороны горизонта, но мне совсем не хочется этого делать. Честно говоря, я предпочла бы, чтобы они себя не утруждали.