Совесть - Голявкин Виктор - Страница 6

Она говорит:

— А я, когда мне было два года, сто рублей нашла. Мне мама рассказывала, сама-то я не помню, всё-таки десять лет назад это было. И мы поехали на дачу, нам как раз денег недоставало. А вам не холодно сидеть в воде?

— Нет, — сказал я. — Пустяки. — И тут же почувствовал, что у меня озноб прошёл по коже.

— Постой, постой, — говорю. — Ну, ты нашла портфель, открыла его, узнала, как меня зовут и фамилию… так? А где ты адрес взяла, а?

— Я пошла в вашу школу.

— Вот именно, — говорю, — пошла в школу; так мол, и так, да?.. Ваш-то портфель потерял… Ты представляешь, что они теперь обо мне думать будут?!

— Нет, — сказала она. — Я догадалась, что так нельзя. Я попросила дать мне ваш адрес, чтобы мы к вам зашли и пригласили вас в нашу школу, — я ведь в другой школе учусь, — чтобы вы поделились с нами насчёт подводной охоты.

— Врёшь, — сказал я. — Всё враньё. Ты ведь не знала, что я занимаюсь глубоководной подводной охотой! Не знала ведь?!

— Верно, — говорит. — Я совсем этого не знала, а сказала именно так, сама не знаю почему. Честное слово.

Она не врала, это было видно. Я-то думал уже, что я её поймал, а выходит — нет. Мне даже малость скучновато стало.

— Да, — говорю. — Так бывает. Бывают иногда, так сказать, совпадения. А где мой портфель, ты его в прихожей оставила?

— Нет, он у меня дома.

— Это почему же?

— Видите ли, а если вы погибли, или вас просто нет дома? Я приду к вам с портфелем, ваши смотрят: портфель есть, а вас нет — вдруг с вами что-нибудь случилось! Они бы в обморок упали.

— Да-а, — говорю. — Ну, ты голова! Я бы не сообразил. Иди подожди меня в прихожей, я сейчас буду готов.

«Ничего девчонка, — думал я, снимая мокрый подводный костюм, — довольно забавная. Надо с ней ещё поболтать, для настроения».

Я быстро переоделся, и мы вышли на улицу.

— Вот, весна, — сказала она. — Скоро лето.

— Вот именно, — говорю. — Умотаю куда-нибудь подальше, буду охотиться и ни о чём не думать.

— А в школу к нам не зайдёте? — спрашивает она. — Не расскажете насчёт подводной охоты?

— Не знаю, — говорю. — Подумаю. И называй меня, пожалуйста, на «ты», — я не старик какой-нибудь…

Она засмеялась и сказала:

— Хорошо. Так и буду. А что ты ещё делаешь, кроме подводного ныряния?

— Да так, — говорю, — разное. То да сё. Читаю. В кружки хожу — авиа и фото. Уроки ещё делаю. Иногда долго приходится сидеть: троек у меня многовато. А у тебя? — говорю.

Она вдруг ужасно смутилась, покраснела и говорит тихо:

— Я отличница.

Я свистнул, остановился и долго глядел на неё, а она отвернулась и стояла вся красная. Не понимаю, что с ней произошло. По-моему, прекрасно быть отличником, я бы так с удовольствием, только у меня ничего не выходит.

— Пошли, — сказал я. — Чудо-юдо. Ты, наверное, в десять кружков ходишь и ещё староста, а?

— Нет, я не староста. Я никто. И в кружки я не хожу. Я не умею.

— Ни в один?

— Ни в один.

— Дурочка ты несчастная, — говорю. — Там иногда знаешь как интересно бывает?

Она говорит:

— Я знаю. Я догадываюсь. Но я не умею.

— Да что ж тут уметь! — говорю. — Например, фото. Все плёнку заряжают — и ты плёнку заряжаешь. Все ставят выдержку сотую долю секунды — и ты ставишь сотую долю секунды. Допустим, снимаем окно или цветок в горшке. Все вместе. Все — клац затвором. И ты тоже — клац! И всё! Понятно?

— Понятно, — говорит. — Но я не умею.

— Совсем ты тютя, — сказал я. — Чего ж тут уметь!

Она говорит:

— Я сама не знаю. Вроде бы всё понятно, а я не умею. Плёнку-то, наверное, смогу зарядить, а вот в кружок ходить я не умею.

Я подумал немного и говорю:

— Вроде бы я тебя понимаю. Точно. Ходишь-ходишь, ходишь-ходишь в этот кружок, и иногда такая тоска найдёт. Правильно я говорю?

— Не знаю, — сказала она. — Вот мы и пришли. Я тут живу.

Домой я бежал, размахивая портфелем, и пел песню на собственную мелодию. Мелодию я сам сочинил, внезапно. Немного похожую на «А за окном то дождь, то снег». А слова я не помню, что-то вроде:

Что-то в этом духе.

Я летел по улице, как метеор, и даже чуть не сшиб ларёк с пивом, а какой-то дядька сказал про меня, ткнув в меня пальцем:

— Эти ещё нам покажут.

Но у меня всё равно было прекрасное настроение, хотя он меня и ткнул.

Во-первых, потому, что нашёлся портфель: любому ведь понятно, что было бы со мной в школе и дома, если бы они узнали, что я портфель потерял.

А во-вторых, потому, что у этой девчонки мне здорово понравилось. У неё по всей комнате — на шкафу, на разных полочках, на печке, на окне — стояли фрегаты, корветы, яхты, ещё какие-то незнакомые парусные лодки — много-много всего. Вся комната была в парусах. А на стене висели часы, из которых выпрыгивала кукушка. Сколько раз я слышал и читал про такие часы, а никогда не видел.

Я спросил:

— А кто делал корабли?

Она говорит:

— Да так… Они просто так стоят.

— Ага, — сказал я. — Понятно. — И не стал приставать.

Потрясающие были корабли, я их рассматривал как обалделый. Окно в комнате было открыто, в комнату залетал ветер, и паруса тихонько шевелились.

Я сказал:

— Здорово у тебя. Очень. Я бы в такой комнате жил и забот не знал! И как всё аккуратно сделано, с ума сойти можно.

Она говорит:

— Это папа делал.

А я сказал тогда:

— Годика через два-три здесь вообще места жить не будет — одни корабли.

Она засмеялась и говорит:

— Всё. Больше не будет. Он исчез.

— Кто исчез? — спросил я.

— Папа.

— Как исчез? Куда?

— Не знаю. Пропал. Исчез.

— А мама — что, тоже исчезла?

— Нет, мама не исчезла.

Паруса от ветра шевелились, я всё никак не мог прийти в себя и почти не слушал её.

Мне было так здорово, такое что-то непонятное со мной творилось, что всё во мне прыгало, и я чувствовал, что должен вот сейчас, немедленно что-то сделать. Вдруг я увидел в окно, что напротив, через улицу, стоят автоматы с газированной водой, две штуки, и тут же мне так захотелось пить, так захотелось, ну просто ужас… Я даже чуть не выпрыгнул в окно, тем более, что оно было совсем не намного выше, чем простой первый этаж, — на капельку. Само собой разумеется, я не выскочил, всё-таки неудобно, я схватил свой портфель и стал прощаться и выбежал на улицу. Смешно, но про воду я совершенно позабыл и помчался сразу домой, размахивая портфелем и напевая песню.

Когда я пришёл домой, был уже почти вечер. Мама увидела меня с портфелем и долго разглядывала, как будто ей уже звонили из школы, что меня выгнали. Потом сказала:

— Что, дорогой, тебя заставили в школе сидеть за нарушение дисциплины? Или за плохую отметку?

— Ну что ты, — говорю.

— Но ты же с портфелем! Значит, не был дома, а?

— Чепуха. Я тут к одному пареньку заскакивал. Может быть, мы теперь вместе уроки делать будем.

— Вот это очень мило, — сказала мама. — Я давно тебе это советовала. Ум хорошо, а два — лучше.

— Это верно, — сказал я. — Два ума лучше. — И ушёл в другую комнату делать уроки.

Я разложил учебники и тетрадки и просидел так часа два, но делать ничего не мог, не получалось почему-то. Вообще я даже плохо на месте сидел, будто во мне работал неспокойный моторчик: чух-чух, чух-чух, чух-чух… Он работал всё тише и тише, а потом заглох и перестал мне мешать, но с уроками всё равно ничего не получалось, и вдруг я почувствовал, что настроение у меня поганое-поганое. «С чего бы это?» — думал я.

А как, между прочим, зовут эту девчонку? Нет, я не спрашивал у неё.

А какой у неё номер школы?

А номер дома?

А квартиры?

Ничего я не знал!

Я представил себе, как она сидит дома одна, в кружки не ходит, в комнате у неё темно, окно открыто, а она сидит у окна и смотрит на улицу, и ветер шевелит паруса её кораблей. Я представил себе всё это и быстро встал, снова во мне заработал моторчик: чух-чух. Вдруг я всё сообразил, схватил папину старую кепку, его шарф и очки, надел плащ, шарф и очки спрятал под плащ, в руки взял тетрадку и выскочил на кухню.