Совесть - Голявкин Виктор - Страница 3

Он бреется. Одна щека у него чистая, другая в мыле, и он рассматривает её в зеркало.

Я моюсь, надеваю новую белую рубашку и новый костюм. Папа осматривает меня придирчиво.

— Намочи волосы, да причеши, — говорит он. — А то ходишь, как… Смотреть стыдно!

Наконец мы выходим на улицу. По посёлку к платформе идут многие. Целыми семьями. На платформе, как в первомайский праздник, толпа. А вот и электричка появилась. Я случайно оглядываюсь и вижу сестрёнку Воробья, Наташку.

— А ты чего здесь? — спрашиваю я.

— Так.

— Толик хорошую ёлку привёз?

— Никакую.

— Как — никакую? — И мне становится смешно. «Струсил! Ай да Толик!»

— Он ещё не пришёл.

— Не пришёл? — удивлённо переспрашиваю я. — Почему не пришёл?

— Иди, иди, — говорит мне папа и подталкивает в вагон.

«Как не пришёл? — Дверь за нами захлопывается, и мы едем. — А где же он? — Я прохожу в переполненный вагон. Стою среди широких спин, воротников. — Где же Толик? Ведь он уехал. Где он? — спрашиваю сам себя. — Ведь я его звал, он не отвечал».

Я смотрю в окно. Мелькает чёрное и белое, как в испорченном телевизоре. Иногда чиркнут огни, тусклые, жёлтые.

— Ты что такой грустный? — спрашивает мама.

— Да так.

— Волнуется, — говорит папа и улыбается.

Мне становится жарко. Твёрдый, почти железный воротник новой рубашки давит мне в подбородок. Рубашка покусывает меня.

«Где же Толик?» — думаю я.

Папин товарищ живёт в районе новостроек, это за две остановки до города. Дома здесь светлые и расположены редко. Во всех домах сегодня — ни одного тёмного окна. Все разноцветные: красные, жёлтые, зелёные, как ёлочные огоньки.

Папин товарищ радостно встречает нас. Долго жмёт папе руку. Здоровается с мамой, потом со мной.

— Василь Василич, — говорит он мне. — Раздевайтесь, проходите в комнату.

Навстречу нам выходят какие-то люди, тоже здороваются, папе и маме называют свои имя-отчество, а мне говорят просто: «Здрасте!» Лишь одна тётя, бочком протолкнувшись в малогабаритную дверь, кричит мне:

— Здравствуй, моё солнышко! Какой хорошенький мальчик! Просто прелесть! А я тётя Адя. — И даёт мне руку. Я беру и не знаю, что делать. Рука мягкая, и ни один палец не шевельнётся.

Но тётя Адя уже забыла обо мне. Она что-то говорит другим и катится в соседнюю комнату.

Я долго стою один. Мужчины курят в коридоре, разговаривают о чём-то, все женщины на кухне. А я забиваюсь в угол, к приёмнику, и тихонько кручу ручку настройки. Посвистывает, трещит, гудит. Врывается музыка. Мир дышит гулко и шумно. Отживает последний час старого года. Идёт Новый год!

«Где же Толик? — думаю я. — Где же Толик? Неужели в лесу?.. Один?»

…«А поезд шёл — чик, чик, чик — в Чикаго!»

…«И в наступающем году, я надеюсь, вы будете добиваться таких же крупных надоев?» — «Конечно!»…

«Толик, ну что ж ты, Толик! Как же так?»

И я думаю, какой Толик слабый. Когда ходим за грибами, он устаёт самым первым. Он единственный из наших, кто не может переплыть речку.

И я вспоминаю, как он сегодня доверчиво смотрел на меня своими голубыми глазами, быстро-быстро моргая ресничками…

— За стол! — командует Василь Василич. — Все за стол!

Мы садимся. Радио — на полную громкость. Тишина. И вот… «Дорогие товарищи!..» Все встают. Держат рюмки в руках. С новым счастьем! С Новым годом!! И — ш-ш-ш — Москва. Красная площадь. Бом! Бом! Бом!

— Ура! — кричат все. — Ура!

Как всегда жду я, как люблю эту минуту!

— Ура! С новым счастьем, с Новым годом!

Стреляют бутылки шампанского, шипят и сыплют искры бенгальские огни. Конфетти сыплется на людей, на стол.

— Ура! — громче и дольше всех кричит тётя Адя.

А потом начинаются танцы. Тётя Адя вскакивает, роняя стулья, устремляется ко мне.

— Я с молодым человеком! — Она хватает меня и вытаскивает на середину комнаты. — Тара-ра-ра, тара-ра-ра! — Кладёт руку мне на плечо и начинает меня вертеть туда-сюда.

А я — как робот, которого учат ходить. Спотыкаюсь, тащусь за тётей Адей.

— Тра-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра!

Наконец-то кончилось. Музыка умолкает, и я проворно прошмыгиваю в коридор.

— Что нового, молодой человек!? Ты что такой скучный? — спрашивает Василь Васильевич. Он такого же роста, как и мой папа. Но пошире в плечах, поплотнее. Виски у него начали седеть, — Как дела на учебном фронте?

— Хорошо учится, — отвечает за меня папа, берёт Василь Васильевича под руку. — А я, Вася, всё вспоминаю, как ты меня тогда раненого тащил, под Усть-Нарвой.

— Да чего там! Я тебя или ты меня… Ведь тоже не бросил бы.

Они уходят на кухню, закуривают. Василь Васильевич, попросив у папы разрешения, открывает форточку, и из неё в кухню вливается белый пар. Как будто на улице кто-то курит и выдыхает к нам в помещение.

А я возвращаюсь в комнату и забиваюсь за приёмник. Я думаю о Толике. Может быть, он бредёт сейчас нашим лесом, по пояс проваливаясь в снег? Или, скорчившись, сидит где-нибудь под ёлкой и замерзает? Мне-то хорошо здесь, а каково ему! Ведь он такой слабенький.

«Может быть, сказать папе?»

Я выхожу в коридор.

— Ну что? — спрашивает папа.

— Толик в лесу остался!

— Какой Толик? — не понимает папа.

— Воробьёв.

— Как остался?

Я рассказываю. Папа молчит, смотрит на меня. Затем тихонько хлопает меня по затылку и улыбается:

— Да что ты! Толик, наверное, давно уже дома. Он лучше тебя наш лес знает. Эх ты! — Он ершит мои волосы. — А тебе так хочется к Толику, да? Признайся?

— Нет, правда! Толик мог остаться.

— Ладно, ладно! — говорит папа. — Потерпи! Каждый день с Толиком! — И он уходит.

Я стою в растерянности. Действительно, может быть, Толик уже вернулся? Мы уехали, а он пришёл, сидит себе!

А вдруг остался, тогда что? Что тогда?

Я хорошо знаю Толика. Он может!

— Василь Васильевич, а сейчас электрички ходят? — спрашиваю я.

— Да, последняя в час ночи. А сегодня, может быть, всю ночь. Зачем тебе? Уж не домой ли захотел?

— Нет.

Я припоминаю, что от нас в город в два часа идёт поезд. А сейчас полпервого. Можно съездить и вернуться. Узнать, дома ли Толик, и обратно. Никто не заметит.

Я беру пальто, шапку и ухожу. Одеваюсь уже на улице, на бегу.

Во всей электричке я еду, наверно, один. Теперь я думаю только о том, дома ли Толик? Если дома, то я приду и скажу ему… Я скажу… Я не знаю, что я ему скажу. А если его нет дома?

Чем ближе подъезжаю к своей станции, тем тревожнее становится мне. Прилипаю лицом к стеклу, всматриваюсь в темноту. Вот и посёлок. Во всех окнах дома Воробьёвых горит свет. Значит, Толик дома! Я направляюсь к выходу. «Ну и Толик! Ну и трус! А теперь мне зададут!» Электричка замедляет ход, тише, тише. Останавливается. Раскрываются двери. Но я не выхожу. Я вижу Толикину маму. Она, озябнув, стоит у дома и напряжённо, тревожно смотрит вдаль. Она ждёт. Или мне только кажется?

Двери захлопываются. Электричка сдвигается, постепенно начинает набирать скорость.

Значит, Толика нет дома? Значит, он ещё не пришёл? Он в лесу!

Я выхожу на платформе «Семьдесят восьмой километр».

Тропка в лес, как в глубокую пещеру. Даже неба не видно над головой. Лес весь чёрный, нигде ни просвета. И кажется, что за каждым деревом притаился кто-то, молча следит за мной. Корявые ветки деревьев тянулись ко мне, будто когтистые лапы. Здесь хоть дорога чуть посветлее, что-то видно, а мне надо лезть туда, в темноту.

Электричка затихает вдали, а я всё ещё стою и озираюсь по сторонам, в нерешительности топчусь на одном месте. Может, не ходить? Страшно! Но идти надо. «Шагай, шагай!» — командую я, тихонько переставляю ноги, готовый каждую секунду броситься обратно. Не оглядываюсь, боюсь. Не зову Толика. Убирая голову в плечи, сгорбясь, прохожу под многотонными ветками ёлок. Я не могу определить, где тогда свернул с тропки. Сначала мне кажется, что в этом месте, затем — в другом.

— Толик! — начинаю тихонько звать я. — Толик! Воробей!