Совесть - Голявкин Виктор - Страница 2

Он чувствует себя в сто раз хуже, чем если бы был жестоко наказан. Он не может ни есть, ни спать.

Он едет к учителю на дом. И всё ему объясняет. И он убеждает учителя. Учитель гладит его по голове и говорит:

— Это значит, что ты ещё не совсем потерянный человек и в тебе есть совесть.

И учитель провожает Алёшу до угла и читает ему нотацию.

Павел Александрович Васильев

Воробушек — мой друг

Вот это морозец! На минуту выскочил на улицу — обожгло как огнём!

Весь посёлок сизый, дома, деревья, заборы — всё обросло мшистым инеем. От крыш и до неба тянутся марлевые ленты дымов. Соседка несёт от колонки воду — над ведром клубится пар. Вода выплёскивается из ведра, но не рассыпается, а шлёпается на дорогу блинами.

— Миша! — зовёт меня мама. Я пулей влетаю в комнату. — Давай ещё раз примерим, — говорит она.

— Ну сколько можно!

— Не ворчи, не ворчи. В последний раз.

Я нехотя снимаю старый пиджак, надеваю новый. Мне его купили только вчера. Купили на вырост. Пиджак широк и длинен. Мама укорачивает его.

— Повернись!

Я поворачиваюсь и в зеркале вижу себя. Да, пиджачок явно широковат. Плечищи — во! Но я в нём не выгляжу богатырём, потому что у богатырей не бывают такие тонкие жирафьи шеи. Голова у меня как полуощипанная ромашка, лицо красное с мороза, а над головой венчик светлых всклокоченных волос. Их причёсывай не причёсывай — они всегда так вот торчат в разные стороны.

— Ну, теперь хорошо! — говорит мама, поворачивая меня. — Снимай, сейчас отпарю, и всё в порядке.

Я быстро сбрасываю с себя пиджак.

— Осторожно, — говорит мама. — Не помни рубашку. И не испачкай. Боже мой, я целое утро гладила, а он!

Но я уже не слушаю её. На ходу натягиваю пальто. Мне некогда, спешу. Сегодня такой день, что все спешат, озабочены, мчатся куда-то. Канун Нового года!

На душе тревожно и весело. Как будто опаздываешь в театр. Уже вымыл шею, оделся — и всё не можешь уйти, что-то задерживает тебя. А там, впереди, должно быть, что-то интересное, новое! И оно ждёт тебя, скорей! Скорей!

Я беру верёвку, ручную пилу и выскакиваю на улицу. До прихода электрички осталось десять минут. Выбегаю на дорогу и вижу, как от своего дома бежит Толик-Воробей.

— Скорей! — кричу я и машу ему рукой. — Скорей!

Мы бежим к платформе, я впереди, за мной Толик. Он в больших отцовских валенках, в шапке, сползающей на глаза. Уши шапки не завязаны и дружно машут.

— Скорей, скорей! — кричу я. — Ха-ха! — И на бегу взбрыкиваю ногами.

Вот и электричка. Она почти бесшумно подходит и останавливается. Распахиваются двери, и из вагонов вместе с паром вываливается толпа. Ждём, когда выйдут все. Вскакиваем в тамбур и через окна захлопнувшихся дверей смотрим на вышедших. Это всё наши, поселковые. Приехали из города, с работы. Передние уже спустились с платформы и бегут по дороге к посёлку. Это мальчишки. За ними идут группками взрослые. Разговаривают солидно, останавливаются, прикуривают.

Я вижу папу. В руках у него авоська, в ней апельсины и что-то в кулёчках. Папа опять накупил всего. Скоро в чулане некуда будет ставить, каждый день что-нибудь приносит…

— Ну как, запыхался? — спрашиваю я.

— Не, — отвечает Воробей, поправляя шапку. Она съехала ему на самый нос. Лицо у Воробушка маленькое и рябенькое. Оно совсем утонуло в заячьем меху. Носик брусниченкой. Глаза голубые, весенние. Он смотрит на меня снизу вверх и быстро-быстро моргает светленькими ресничками.

Воробушек младше меня на два года, ходит в четвёртый класс. Голос у него чирикающий.

— Ну да, не-е! — передразниваю я Воробушка. — А топор взял?

— Взял, — отвечает он и показывает мне торчащее из мешковины топорище.

— Тебе и не поднять-то его.

— Подниму.

Мы отправились за ёлками. Посёлок наш среди лесов. Леса известные, дремучие. Вот и сейчас за окном непроглядная хвойная стена, и лишь изредка в провалах мелькнёт кусок неба, просветлеет и вдруг откроется полянка, будто забором обнесённая, — закрытая сосняком.

Мы с Воробушком едем до платформы «Семьдесят восьмой километр». Это следующая остановка. Там ещё осенью наметили трассу будущей высоковольтной линии электропередачи и вдоль трассы разрешают рубить лес.

— У вас гостей много будет? — спрашиваю я Воробушка.

— Много.

— А мы уезжаем в город. Отец встретил своего товарища, вместе воевали.

— Приходи к нам, а они пусть едут.

— Нет, что ты! Нельзя!

Мне и самому очень бы хотелось пойти к Воробушку. Здесь я всех знаю, и Воробушек мой друг. Но надо ехать.

Папа очень рад этой встрече. Никогда ещё я не видел его таким весёлым.

— Это такое торжество! — говорит он. — В мирной обстановке! В Новый год за дружеским столом! Мы об этом всю войну мечтали. В окопах, грязи. Это, конечно, пережить надо, может, тогда поймёшь!

Мне срочно купили новый костюм, белую с крепким воротничком рубашку. Надо ехать!

За окном становится сумрачно. Темнота сгущается быстро. Сначала посинел снег. Чуть-чуть поалело и затухло небо. Лес ближе и теснее подступил к дороге, реже стали просветы.

— Темно, — говорю я Воробушку. — И ёлку не найдёшь. Ты не боишься?

— Нет.

— А у самого колени дрожат! Ха-ха! Сейчас выйдем — сразу кричать начнёшь: «Миша! Миша!»

— А вот и не буду!

— Будешь!

— Спорим, не буду!

— Спорим! На что спорим? Проспоришь! Только, чур, сзади не ходить.

Электричка остановилась всего на несколько секунд и ушла, пошуршав ветром. Мы одни. Вокруг пустынно. Фонарь без лампочки. На нём папаха снега. Перила, по самые поручни увязшие в снегу. Мы выходим на тропку. Она ведёт к деревне Берёзовке, что в семи километрах отсюда.

— Пошли, трусишка! — излишне громко говорю я. — Давай кричи!

Воробушек молчит. Идёт позади меня, шмыгая носом. Мне и самому жутко. Снег хрустит под ногами, как пергаментная бумага. И чем дальше мы идём, становится всё темнее и темнее. Ели всё выше. Под ними черно, вокруг стволов ямы воронками.

— А вдруг волки? — спрашиваю я. — Тогда что?

— Я их топором.

— А я их пилой буду пилить, — храбрюсь я. — Да в нашем лесу волков нёт.

Мы выходим на полянку. Ельник здесь мелкий, редкий и пушистый.

— Ну, я пришёл, — говорю я и сворачиваю с тропинки. — Хочешь, иди за мной.

— Не, — отвечает Воробушек и, не оглядываясь, идёт дальше.

Увязая в снегу, я брожу от одной ёлки к другой, наконец выбираю, разгребаю под ней снег и начинаю пилить. Прислушиваюсь. Где-то далеко-далеко в стороне постукивает топором Воробушек.

— То-лик! — кричу я. — То-ля!

Но Воробей не откликается. Упрямый! Спилив ёлку, я обвязываю её верёвкой и долго топчусь по снегу, прежде чем нахожу тропинку. Совсем темно стало.

— Толик! — кричу я снова. — Воробей!

— Еге-гей! — отзывается лес. Что-то пощёлкивает, похрустывает в ветвях.

— Воробей! — снова и снова кричу я. Но Толик не отвечает. И тогда я догадываюсь, что он ушёл. Поднимаю ёлку и бегу к железной дороге. Ещё издали слышу, что идёт электричка. Вот она где-то совсем рядом. Кажется, остановилась. И снова пошла. Звук начинает затихать. Выбегаю к платформе. Пусто!

— Уехал! — чуть не рыдаю я. — Уехал! Трус! Трус! Ты у меня ещё узнаешь! Ещё придёшь ко мне, подожди!..

Я осматриваюсь. Никого. Прислоняюсь к тёмному столбу. Холодно. Зябкие мурашки бегут по спине. Мёрзнут ноги, но ходить страшно. Я стою и всё посматриваю по сторонам. Лес тих. Изредка стрельнёт, стрельнёт, да будто проскрипит что-то.

«Никого здесь нет, ерунда всё, — успокаиваю я себя. — Ничего, не пропаду. А он у меня ещё узнает! Пожалеет ещё!»

Я стою, наверное, очень долго. И шапка, и воротник пальто покрылись инеем.

Наконец приходит электричка…

Дома меня ждут.

— Ну вот, явился! Ты где был? — сердито говорит папа. — Уже девятый час. Знаешь, что уезжаем, и где-то ходишь! Давай быстро мойся, переодевайся. Пора уходить. Живей!