Там, за рекой - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 9

— Прокурор района — не последняя инстанция, — решительно возразил Саша. — Надо сообщить выше.

— Если этому некогда, то, надо полагать, и другим…

— Ладно. Я вот что сделаю! — Саша рубанул ладонью воздух. — Я напишу в газету. Обо всем напишу, и пусть попробуют объясниться через газету.

— Наивный ты человек! — Котенко засмеялся. Он поднялся, прошёлся по комнате, похлопал по плечу Сашу. — В газету… Пока ты напишешь, да пока там повернутся… Э, друг мой! Лучше давай на самих себя надеяться. Ухо востро, глаз зорок, патрон в патроннике — и на душе спокойней.

— В обороне?

— Нет, почему же? В наступлении. Только с осторожностью лисы и бесшумностью волка. Знаешь, с волками жить… Вот так. А то, что я сказал об этом самом Козинском, помни.

Зоолог попрощался и ушёл. Елена Кузьминична пришла убирать посуду и все поглядывала на озабоченное лицо сына. Она ощущала неясное беспокойство. Наконец спросила:

— Что ж это, Ростислав Андреевич только затем и приехал, чтобы рассказать тебе, как встретился с Козинским?

— Да, конечно… — Саша и сам почувствовал, что вышло у него не очень убедительно. Не мог же он сказать матери об угрозе.

Впрочем, больше она не расспрашивала.

А он придумал свой манёвр.

Станица Саховская километрах в двадцати от Камышков, как раз на пути в город. Все лесовозы идут через центр станицы, доехать особого труда не представляет.

Туда Саша и собрался. Надел на свитер выходной костюм, взял полевую сумку и, сказав матери, что ненадолго, вышел посмотреть попутную машину. «Не в лес, — подумала Елена Кузьминична. — К товарищам, наверное».

Если бы она знала, к каким таким товарищам!

Когда машина остановилась в центре у продмага и Саша вылез из кабины, в кучке хлопцев и мужичков, вечно толкающихся у магазина, сразу смолк разговор. Все уставились на него. Кто-то вполголоса сказал: «Молчанов». И больше ни слова.

— Здравствуйте. — Саша дотронулся до козырька своей форменной фуражки. — Кто мне скажет, где живёт Козинский?

— Понятно. Он уже квитанцию на сиреневую бумажку привёз, — сказал самый разговорчивый. — Если так, не советую тебе ходить. Отдай в Совет, они взыщут. Человек он дюже горячий, как бы чего не вышло…

— Так где его найти? — повторил Саша, оставив без внимания это вполне дружеское предупреждение.

Ему показали. Восьмой дом, если назад идти.

— Я провожу, — вдруг сказал ещё один.

И тут Саша узнал его: тот самый, которого он тащил из реки. Лысенко Иван. И почему-то покраснел. Своего «крестника» встретил.

Когда отошли, Саша спросил:

— Ну как, река по ночам не снится?

Лысенко глубоко вздохнул. Неловко улыбнувшись, сказал:

— Я тебе и спасибо не сказал. Так получилось, ты уж извини. Хотел к матери твоей с благодарностью, потом подумал: вроде неловко. Такое ведь дело…

— Замнём, — ответил Саша, повеселев. — Было и прошло.

Они помолчали.

— А к нему ты зря, — сказал Лысенко.

Саша не ответил. Тогда Лысенко остановился.

— Вон его сынок с собакой забавляется. А я дальше не пойду.

Дом у бывшего лесника стоял высоко, даже как-то горделиво на гладком каменном фундаменте. Окна в аккуратной резьбе, доски крашеные. Белый тюль виден внутри, фикус зеленеет. Добротный дом, сразу видно: хозяин живёт. И не бедно.

Мальчишка, года на четыре моложе Саши, взял собаку за ошейник.

— Отец дома? — спросил лесник.

— Неужто ко мне? Собственной персоной? — раздался насмешливый голос. Козинский стоял в дверях, какой-то франтовато-праздничный и, кажется, навеселе.

— К вам, — коротко ответил Саша. Сердце у него словно бы упало. Думал, встретит покаянным взглядом, бичевать себя начнёт, а Козинский словно орден получать собрался.

Хозяин повернулся и вошёл в дом. Саша двинулся за ним, хотя приглашения не получил.

В большой тёплой комнате хлопотала жена, молодая и полная женщина. Саша поздоровался. Знал её: работала в буфете.

— Выйди пока, — приказал ей Козинский. — У нас тут мужской разговор.

Он сел к столу, кивнул гостю: «Садись» — и оценивающе посмотрел ему в глаза.

— Будь ты постарше да с другой фамилией, тогда поставил бы я литровку, достал хорошей солонинки и поговорили бы мы мирно и тихо, чтобы выйти из дома дружками-приятелями. Но по лицу твоему вижу… Давай выкладывай, с чем пришёл.

Саша облизнул сухие губы, коротко прокашлялся.

— Знаете, — тихо начал он, — когда человек предаёт дело, которому служит, его называют ренегатом, предателем вдвойне. Не могу понять, как вы, лесник заповедника, могли пойти на такое…

У Козинского на лице появились красные пятна. Пальцы сжались в кулак и побелели. Но он сдержался. Только со злом сказал:

— Давай дальше…

— Ну, когда человек плохо живёт, тогда понятно. Чтобы лишнюю полсотню заиметь. Хоть и мерзко, но понятно. А вы-то…

Он обвёл взглядом по стенам хорошо обставленной комнаты и только хотел добавить ещё что-то, как хозяин стукнул кулаком по столу.

— Хватит, Молчанов! Ты, я вижу, хоть и сосунок, а за словом в карман не лезешь, выучили тебя всяким таким идеям. Но лекции читать мне ещё молод.

— Вы на вопрос ответьте, — упрямо сказал Саша. Он сидел красный от возбуждения, ершистый и настойчивый.

Козинский смотрел на него и зло, и насмешливо — чувствовал своё превосходство.

— А что, если я скажу тебе правду? Не деньги мне нужны, страсть во мне такая — стрелять, убить. Если не свалю зверя, бабой себя чувствую. Вот и бью.

— И других приманили…

— Они, мил человек, сами прилипли. Может, и у них эта страсть покоя не даёт. Сила есть, ружьё есть, лес рядом — ну как тут удержаться! Да ведь и связаны мы все общей верёвочкой: тот сосед, тому обязан, другому просто не откажешь — вот она и тёплая компания готова. Я тебе откроюсь, потому как не боюсь: иной друг-приятель все для тебя сделает, только возьми его на охоту. Никаких денег не надо, дай стрельнуть. Вот дом я строил: ребята кто машину подбросит, кто кирпича выпишет. Думаешь, они за десятку-другую? Не-е, ты устрой ему кабана или медведя. Жену в буфет взяли, а через неделю бухгалтер уже намекает, нельзя ли в горы… Мне жить помогают, неужто я таким откажу? Так вот и получается. Э, да что тебе толковать! Понятия в тебе ещё нет, детские распрекрасные идеи в голове, комсомолом придуманные. Поживёшь с моё — поймёшь.

— Значит, вы не раскаиваетесь?

Козинский рассмеялся. Весело, с издёвкой.

— Ты штраф принёс? Давай выкладывай и катись знаешь куда… Без тебя знаю, как жить, понял?

Неожиданно Саша ощутил в себе стойкое спокойствие, какое ощущает человек правого дела. Все стало на своё место. Если бы этот мерзавец просил, каялся, он мог бы, наверное, смягчиться. Но перед ним сидел человек чужих, противных убеждений, который, как он выразился сам, не может жить без стрельбы, без насилия над природой да ещё бахвалится, что продаёт эту природу оптом и в розницу за услуги и добрососедство. Его простить невозможно. Такой может пройти в сапогах через клумбу с нежными цветами, пнуть ногой больного котёнка, сломать яблоню из-за трех последних плодов на вершине, улюлюкая, гнаться за зайчишкой, стрелять сайгаков из быстро несущейся по степи машины, глушить бомбами рыбу в пруду.

— Вот что, — сказал Саша спокойно. — Штрафом вы, Козинский, на этот раз не отделаетесь. Вас уволили с работы. Этого мало. Вас надо посадить в тюрьму.

— Уж не ты ли проводишь меня туда, Молчанов? — все ещё со смешком спросил Козинский.

— Вас будут судить. А я расскажу на суде, как вы грозили мне и Котенко. И другие скажут, которых вы совращали. Раз не можете быть честным человеком, ваше место за решёткой.

— Катись отсюда! — Козинский вскочил, побледнел, видно, слова и тон Саши в равной степени и обозлили и испугали его. — Катись и помни: со мной опасно шутить. А уж когда мне про тюрьму, я не прощаю, слышишь?

Опять крыльцо, подросток с собакой. Солнце, ветер, улица. За три дома отсюда ждёт Лысенко, беспокоится. А сзади — ненавидящий взгляд зеленоглазого, чисто выбритого человека с тонкими пальцами, который завтра будет проверять тетрадки у сына, ласкать собаку, ходить в гости, читать газеты. Благоразумный, удачливый человек. До того часа, пока не уйдёт вечером в лес, чтобы открыть там тайник, вынуть бог знает как добытую винтовку и ходить с увала на увал в поисках жертвы. Убить, чтобы утолить страсть к убийству, расплатиться оленем за услуги другого человека и, ощутив себя полноценным мужчиной, вернуться в свой красивый и уютный дом.