Кратер Эршота - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 15

Сырая картошка хорошо помогает от цинги, это я знаю по себе. Не могу уверить, но мне кажется, что в ранце Володи были и ещё кое-какие семена. Все годы ссылки он возился с растениями и даже пытался создать или уже создал свои сорта овощей и злаков… И, конечно, так просто расстаться с ними он не мог.

Полные самых благородных стремлений скорее попасть в гущу революционных событий, шли мы на юг, выбирая долины речек, пересекая сопки, посыпанные уже первым снегом, и разыскивая путь в подмёрзших тундровых болотах. Уже давно известно, что мечта окрыляет. Может быть, поэтому нам и удалось пройти так далеко в глубь диких, неизвестных гор.

Полярные горы…

Невысокие сопки, покрытые лесом и стлаником, по которым мы шли первые две недели, постепенно сменились островерхими каменными горами, лишёнными всякой растительности. Скоро не стало дров. Мы теперь уже не имели возможности погреться у костра, отдохнуть на постели из свежих хвойных веток. Приходилось проводить ночи в своих спальных мешках у подножия каких-нибудь каменных глыб, защищавших нас разве только от ветра. Прижавшись друг к другу, мы засыпали. А после нескольких часов тяжёлого полусна поднимались и брели в предутренней темноте, чтобы только согреться и унять дрожь прозябшего тела. Мы оба понимали, что так долго продолжаться не может, и, сжав зубы, шли вперёд напролом, все скорее и скорее. Ведь не бесконечны же эти проклятые скалы, придёт им, наконец, на смену желанная тайга…

Но поднимаясь на очередной перевал, мы видели впереди себя все те же голые, угрюмые горы, одна выше другой. Завывал среди камней злой ветер, мела метелица, курились над мёртвыми вершинами облака, и нам уже казалось, что здесь всегда, во веки веков все было и будет мёртвым, немым и жутким, все будет грозить смертью любому смельчаку. Мы вздыхали и продолжали идти и идти, меняясь местами, когда передний уставал пробивать тропу в перемёрзшем глубоком снегу. Снова приходила длинная, холодная ночь, мы рыли в снегу яму, залезали в мешки, закусывали солёным, мёрзлым мясом и сухарями и, пожав друг другу руки, засыпали. Каждый вечер перед сном теперь мы отгоняли гнетущую мысль, а будем ли живы к утру…

Не знаю, сколько недель и суток прошло, сколько дней провели мы под снегом, но, видно, не мало. Я не могу видеть себя: у нас не было зеркала. Но Сперанский изменился до неузнаваемости. Лицо его почернело, щеки заросли щетиной и ввалились. Только глаза горели неистовым огнём нашей мечты. Дойдём! Не сдадимся! Победим!

Как-то раз на пути мы спугнули стайку куропаток. Зачем прилетели они в мёртвое царство — не знаю Володя скинул ружьё и негнущимися пальцами перезарядил его. Одна куропатка стоила нам трех патронов. А ведь Сперанский был отличным стрелком. Мы съели сырое, тёплое мясо птицы, и силы наши несколько окрепли. За сутки мы отшагали вёрст двадцать. А горам все ещё словно не было конца и края, и один хребет сменялся другим.

Скоро перед нами встала огромная гранитная стена. Её острые чёрные шпили уходили высоко в небо, поблёскивая на солнце вечными льдами. Дымились снежными полосами глубокие пропасти и провалы. И нигде не было видно ни прохода, ни хотя бы чуть заметного перевала. Стоя на взгорье перед каменной громадой, мы молча смотрели на мрачную крепость, и надежда на благополучный исход путешествия таяла, как дым… Становилось страшно от одной мысли, что нам придётся идти по этим жутким скалам.

— Главный хребет, — проговорил, нет, скорее прошептал хрипло и трудно мой спутник. «Сдал и он», — подумал я. Но когда обернулся и посмотрел на него, понял, что ошибся. В глазах Сперанского горела все та же страсть.

— Ну, нет! — громко и уверенно сказал он, видно, поняв мои чувства. — Отступать поздно. Мы пройдём, пройдём, Никита Петрович. Не то прошли. Для нас дорога только вперёд! Назад пути уже нет.

О, что это был за поход! Мы спускались на верёвках в ущелья, карабкались со скалы на скалу, срывались, падали, но одолевали камень за камнем, гору за горой, поднялись куда-то в поднебесье, где стало трудно дышать не хватало воздуха, и мы садились отдыхать каждые десять минут. Затем начали не менее трудный спуск. Дни и ночи путались в моем сознании, но я не отставал и не жаловался. Раз как-то я оступился и упал. Сперанский шёл впереди и когда обернулся, я отстал уже далеко. Он вернулся и, ни слова не говоря, поднял меня и понёс. Понёс!.. Нет, тут я запротестовал, собрал свои последние силы и пошёл. И больше не отставал, ибо знал, что, если упаду, Сперанский не оставит меня, понесёт на себе — и тогда мы погибли оба. К счастью, этого не случилось.

Запасы наши кончались, а вместе с ними падали и силы. Я видел, как пошатывается мой друг, чувствовал сам головокружение и дрожь в ногах. Володя по ночам стонал в своём мешке, метался. Мы, как могли, старались приободрить друг друга. Иногда мой спутник за-ставлял себя смеяться в ответ на мои шутки. Но что это был за смех! Насильный, отрывистый, смеялись только губы, а глаза — глаза выражали физические страдания и скорбь.

И вот когда уже казалось, что мы обречены, далеко внизу в ясный морозный день мы увидели лес. Да, чёрный лес, заполнивший огромную долину, конца которой мы видеть не могли. Лес!.. Ведь это огонь, тепло, жизнь. Ведь это возможность охоты, горячего бульона, отдых измученному телу. И мы с новой силой зашагали вперёд, взявшись за руки, и даже, помнится, запели «Варшавянку». «Вихри враждебные веют над нами…» Самое страшное уже позади. Прощай, суровый хребет! Началось выздоровление. Теперь мы останемся живыми.

Ночь не заставила нас прервать путь. Увязая в снегу, брели мы вниз и вниз. Вот уже начался мелкий подлесок. Ещё и ещё вперёд. С каждой верстой лиственницы становились выше и выше, лес гуще и гуще. Но он не пугал нас. Напротив, мы были бесконечно рады тайге. А вот и замёрзший ручей. Из последних сил нарубили мы сушняку и разожгли огромнейший костёр, такой костёр, возле которого могла бы, кажется, нагреться целая рота солдат. Тепло нежила нас, сразу же захотелось спать. Но мы не поддались соблазну, Когда костёр прогорел, напились горячего чая, потом сгребли жаркие угли в сторону, наложили па горячую землю веток стланика и только тогда легли в своих мешках на тёплую, распаренную, душистую хвою…