Кратер Эршота - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 13

Вскоре подошли Любимов, Усков, Борис и Хватай-Муха, вооружённые лопатами, кирками, верёвками и фонарями. Но в эту минуту, как бы торопя их; от берега отвалилась и сползла подмытая водой глыба.

— Спешите, товарищи, берег осыпается! — тревожно закричал агроном.

Дружными усилиями они освободили ящик и осторожно перенесли ближе к костру, к свету.

— На гроб, однако, похоже, — сказал Любимов.

— И по-моему, всё-таки гроб, — согласился Усков.

— Домовина, домовина, тут и гадать нечего! — уверенно заключил Хватай-Муха.

Проводник вынул из-за пояса топорик и осторожно поддел крышку. Пластины легко оторвались: они держались на деревянных шипах. Проводник не спеша снял их, и все обнажили головы.

На сухой моховой подстилке лежал человек. Лицо его спокойно, глаза закрыты, чуть потемневшие щеки ввалились. Тёмная с сильной проседью большая борода закрывала грудь. Аккуратно расчёсаны длинные, седые волосы. Как будто человек спит, сложив на груди натруженные руки. Вечная мерзлота оказалась надёжной защитой от тления. Под головой ещё зеленел пучок свежего, будто только что сорванного мха. На покойнике была широкая суконная рубаха, аккуратно застёгнутая на все пуговицы, простые брюки и якутские ичиги.

Кто был этот русский человек, гость якутских кочев-ников? Какой злой недуг уложил его в последнюю постель из мягкого сухого мха, сорванного руками друзей? Как долго пролежал он здесь?

Ничего не расскажет молчаливый прах… Разведчики долго и молча рассматривали покойника Потом Любимов, видимо, заметив что-то неожиданное, осторожно приподнял замороженные руки старика и вынул из-под них тонкую тетрадку. Он сдунул с неё соринки мха и передал Ускову:

— Смотрите, Василий Михайлович, может, тут что-нибудь интересное написано…

Бумага порядочно отсырела, и читать было довольно трудно. К тому же писано карандашом. Некоторые слова так и остались неразобранными. Но смысл улавливался и без них.

«Год 1920. Сентябрь».

Буквы и цифры выведены простым карандашом на пожелтевшей от времени бумаге. Листы тетради разлинованы синими линиями, справа па них толстой красной чертой отделены поля. Должно быть, какая-то старая конторская книга… Почерк резкий, косой, немного нервный. Твёрдый знак, старое, дореволюционное правописание. Отдельные буквы угловаты, остры, они как бы отражают то напряжение души, с которым писал, видно, эти строки человек…

«Неясные слухи и толки, часто теперь приходившие в наше далёкое поселение, наконец полностью подтвердились. Все действительно так, как говорят. В далёком Петрограде совершилась революция и власть перешла к народу. Случилось это уже давно, почти три года назад. Теперь мы это знаем твёрдо. Остап Ведерников, промышленник и купец, который известен по всей Якутии от Лены до Колымы, вернулся из Киренска и привёз целую пачку газет — печатное слово за несколько лет сразу. Мы сидели над газетами целыми ночами, просматривая при свете сальных свечей лист за листом, и постепенно вся картина великих событий стала вырисовывать-ся во всем своём величии. Мы свободны! Мы — это группа политических ссыльных, членов РСДРП (б), вот уже пятый год живущих в поселении Крест-Альжан, куда нас по приговору военного суда сослали летом 1915 года. Социалистическая революция! Какие бурные дни переживали мы теперь! Как волновались наши сердца! Ленин во главе революции! Ведь некоторые из нас знают его лично, встречались с ним там, на воле, за границей и в сибирской ссылке. Как приятно было узнать, что наш учитель сам руководил восстанием и теперь уже скоро три года стоит во главе рабоче-крестьянского правительства, которое возглавляет страну, ведущую борьбу против контрреволюции. Мы поняли из газетных сообщений, что в стране идёт гражданская война. Да, царская охранка знала, куда запрятать нас. Три года жить в неведении, когда происходят такие исторические события, жить в этой ужасной заснеженной тишине. Навалились такие думы, что трудно было принять определённое решение… оно неосуществимо.

Мы плохо спим и много думаем в эти беспокойные дни и ночи. Заброшена рыбалка, не проверяются ловушки и капканы в тайге. Мысли заняты одним — как поступить нам теперь. Рисковать, идти через тысячи вёрст навстречу своей судьбе или оставаться здесь до лета, когда станет снова тепло и появится возможность с меньшим риском для жизни плыть по речкам и рекам до Алдана или Лены, откуда начинается обжитой путь на запад?.. Мы много говорим. Мы создаём и обсуждаем каждый день все новые и новые проекты. Мы спорим до слез, до хрипоты, пытаясь доказать друг другу недоказуемое. И каждый понимает: нет, идти сейчас нельзя. Понимаем, а все же…

Помню горячий шёпот Владимира Ивановича, уговаривающего меня в ночной тиши барака не быть трусом и уходить сейчас же вместе с ним: «Увидишь, стоит нам с тобой проявить решительность — и остальные пойдут за нами. Так подымем же людей… Пойми, у многих из нас за годы ссылки застыла кровь. Этих людей надо разогреть… Решайся…» Во мне боролись два чувства — желание идти, действовать, рисковать и бороться сейчас же, сию минуту и в то же время осторожность, осмотрительность, свойственная моему возрасту. Я отмалчивался, не решаясь согласиться и бессильный в то же время сказать «нет».

Почему я в конце концов поддался уговорам молодого и энергичного Сперанского, не могу дать себе в этом отчёта. Знаю только одно. Ранним утром 20 сентября, когда ночной морозец уже сковал закрайки рек и припорошил густым инеем луговые травы, мы с ним вдвоём ушли из поселения. Вдвоём… Голос рассудка остановил других. Но мы уже не могли оставаться. Нас провожали сердечными пожеланиями успеха. Товарищи поделились с нами всем самым дорогим для них, со слезами на глазах пожали нам руки, но в их глазах была плохо затаённая грусть: они боялись за нас. И справедливо боялись. Риск был слишком велик.

Но мы все же ушли.

Так начался наш поход, о котором я теперь рассказываю в своём дневнике, надеясь, что участливые руки моих спасителей передадут когда-нибудь эту запись надёжным людям и друзья по ссылке узнают о судьбе своих товарищей, ушедших в неизвестность в осенний день двадцатого года.