Доводы рассудка - Остин Джейн - Страница 28

Они не находили в нем решительно никакой вины. Он как нельзя лучше объяснил мнимую свою небрежность. Все, оказывается, произошло единственно по недоразумению. Никогда не имел он намерения от них отрекаться; он боялся, что от него отреклись, неведомо почему, и молчал из одной только скромности. Когда же ему намекнули вскользь, что он, быть может, непочтительно отзывался о семействе и чести семейственной, он был просто вне себя! И это он-то, который всегда гордился тем, что носит имя Эллиота, и относительно родства придерживался всегда взглядов чересчур даже строгих для небрежного нашего века! Да он был просто удивлен, но надеялся, что характер его и поступки в скором времени опровергнут коварные слухи. И сэр Уолтер ведь мог навести справки у всех, кто знал его; и, разумеется, старания, какие употребил он на то, чтобы при первой же возможности снова стать в положение родственника и предполагаемого наследника, в высшей степени доказывали его искренность.

Обстоятельства женитьбы его тоже, оказывается, заслуживали снисхождения. Сам он не мог их коснуться; но один очень близкий друг его, полковник Уоллис, человек весьма достойный, истинный джентльмен (и недурной собою, добавлял сэр Уолтер), который с большим вкусом жил в Мальборо Билдингс и по собственному его настойчивому ходатайству им представился через мистера Эллиота, упомянул кой-какие связанные с этой женитьбой подробности, служившие к оправданию мистера Эллиота.

Полковник Уоллис давно знал мистера Эллиота, близко знал и его супругу и вполне понимал, как могло все это случиться. Она была, разумеется, не знатного рода, но хорошо воспитанна, образованна, богата и без памяти влюбилась в его приятеля. Мистер Эллиот не мог этому противустоять. Она сама его домогалась. Иначе никакие бы ее деньги не соблазнили мистера Эллиота, и к тому же сэр Уолтер верил вполне, что она была раскрасавица. Все это весьма и весьма меняло дело. Раскрасавица, с большим состоянием, и без памяти влюблена! Сэр Уолтер, казалось, совершенно готов был понять мистера Эллиота; и хотя Элизабет не удавалось взглянуть на это обстоятельство в столь выгодном свете, оно и не вредило в ее глазах мистеру Эллиоту.

Мистер Эллиот явился еще и еще, обедал у них однажды, когда его пригласили, и был польщен, разумеется, оказанной честью, ибо они не давали обычно званых обедов; словом, он был польщен всяким доказательством родственной близости и все свое счастие полагал в том, чтобы его принимали как своего на Кэмден-плейс.

Энн слушала и не понимала. Надо было помнить, и очень помнить понятия тех, кто вел рассказ. Она старалась быть снисходительной. Быть может, вся история этого примирения казалась столь несуразной и дикой лишь из-за способа, каким она излагалась. Ей сдавалось, однако, что в настойчивом желании мистера Эллиота после стольких лет быть принятым на Кэмден-плейс скрывалось нечто на первый взгляд незаметное. Со стороны практической он ничего не выигрывал от близости с сэром Уолтером; от разлада он ничего не терял. По всем вероятиям, он и сейчас был богаче, чем сэр Уолтер; Киллинч же все равно впоследствии должен был отойти к нему вместе с титулом. Для чего же человеку разумному, а он казался человеком весьма разумным, для чего же ему все это понадобилось? Энн находила тому одну только причину; и причиной была Элизабет. Возможно, когда-то она ему и правда понравилась, но случай и соображения пользы отвлекли его; и ныне, когда он мог распоряжаться собою как вздумается, ему захотелось к ней приблизиться. Элизабет, без сомнения, хороша собой, манеры ее самые изящные, благородные, а характера ее мистер Эллиот тогда не распознал, видя ее лишь на людях, да притом сам будучи зеленым юнцом. Как выдержат ее нрав и понятия его нынешний обострившийся взгляд – это уж дело другое. Энн от души желала, чтобы он обострился не чересчур, если мистер Эллиот и впрямь избрал своим предметом Элизабет. А сама Элизабет очень склонна была на это надеяться; и миссис Клэй всячески поддерживала ее надежды, судя по тому, как переглядывались они, когда речь шла о частых посещениях мистера Эллиота.

Энн упомянула о своих беглых встречах с ним в Лайме, но никого они не занимали. «А-а, да-да, возможно, то был мистер Эллиот. Они и не знали. Надо полагать, то был он». Им было не до ее описании. Они сами хотели его описать; особенно сэр Уолтер. Он отдавал должное его благородной наружности, модной элегантности и тщательности туалета, приятному лицу, умным глазам; но, однако, не мог не сокрушаться о том, что у него так выдается нижняя челюсть, недостаток, с годами, пожалуй, усилившийся; впрочем, нельзя сказать, чтобы почти все черты его с годами не изменились к худшему. Мистер Эллиот, кажется, нашел, что он (сэр Уолтер) выглядит точь-в-точь как тогда, когда они расстались; но сэр Уолтер не мог отвечать ему тем же, и это было так неловко. Однако и слишком роптать не приходится. Мистер Эллиот на вид куда лучше большинства мужчин, и сэру Уолтеру было бы не стыдно где угодно с ним показаться.

Весь вечер только и разговору было, что о мистере Эллиоте и его друге в Мальборо Билдингс. «Полковник Уоллис так мечтал им представиться! И мистер Эллиот так этого хотел!» Была еще и миссис Уоллис, известная покамест только понаслышке, ибо она со дня на день готовилась разрешиться от бремени; но, по словам мистера Эллиота, она была «прелестнейшая особа, в высшей степени достойная того, чтобы ее принимали на Кэмден-плейс», и как только она оправится, с ней собирались свести знакомство. Сэр Уолтер высоко ставил миссис Уоллис; говорили, она очень хороша собою, красавица. Ему не терпится ее увидеть. Он надеется, что это будет возмещенье за все те некрасивые лица, которые ежедневно он встречает на улицах Бата. Главная беда Бата – множество некрасивых женщин. Он не хочет сказать, что тут вовсе уж нет хорошеньких, но число некрасивых превышает всякое приличие. Он, гуляя, часто замечал, что на одну хорошенькую приходится тридцать, а то и тридцать пять пугал; а однажды, стоя у витрины на Бонд-стрит, он насчитал восемьдесят семь прошедших мимо женщин, и среди них хоть бы одна пристойная физиономия. Правда, утро было морозное, сильный мороз, какой может выстоять с честью едва ли одна красотка из тысячи, и все же, и все же в Бате прискорбно много уродливых женщин! А уж мужчины! О тех и говорить нечего. На улицах толпятся такие страшилища! Как мало привыкли здешние женщины видеть что-нибудь сносное, сразу заметно по тому воздействию, какое оказывает на них человек пристойной наружности. Ему еще не случалось прогуливаться под руку с полковником Уоллисом (а у того отличная военная выправка, хоть, правда, он рыжий), не привлекая к себе женских взоров; все, все женские взоры были бесспорно устремлены на полковника Уоллиса. Скромник сэр Уолтер! Ему однако не удался его смиренный маневр. Дочь его и миссис Клэй в один голос принялись намекать на то, что у спутника полковника Уоллиса выправка, пожалуй, не хуже и он вдобавок не рыжий.

– А как выглядит Мэри? – спросил сэр Уолтер, придя в самое веселое расположение духа. – В последний раз, когда я ее видел, у нее был красный нос, но, надеюсь, это не всякий день с нею бывает.

– Нет-нет! Это был чистейший случай. Она очень хорошо себя чувствует и прекрасно выглядит с самого октября.

– Если б я не опасался, что это побудит ее выходить из дому в скверную погоду с риском обветрить лицо, я послал бы ей новую мантилью и шляпку.

Энн раздумывала, не осмелиться ли ей намекнуть, что платье или чепец едва ли повлекут опасность подобного соблазна, когда стук в дверь заставил их отложить всякое попечение о благе Мэри. Стучат! И так поздно! Не мистер ли Эллиот? Он, они знали, обедал на Лэнсдаун Крессент и, верно, по пути домой решил их проведать. А больше и некому быть. Миссис Клэй была убеждена, что это мистер Эллиот. Миссис Клэй не ошиблась. Со всею пышностью, на какую были способны дворецкий и мальчик-слуга, мистер Эллиот был препровожден в гостиную.

Да, это был он, решительно он, только иначе одетый. Энн держалась чуть в стороне, покуда он здоровался с остальными и оправдывался перед Элизабет за столь позднее вторжение, но он проезжал мимо и не мог удержаться, он хотел только узнать, не простудилась ли она и подруга ее накануне et cetera, et cetera; и все это высказывалось с самой изысканной учтивостью и столь же учтиво принималось, после чего наступил черед Энн. Сэр Уолтер ее обозначил как свою младшую дочь. С разрешения мистера Эллиота, он его представит своей младшей (о Мэри было как-то забыто); и Энн, смущаясь и краснея, что было ей весьма к лицу, подошла к мистеру Эллиоту и по смятению его при взгляде на ее милые черты, надо думать не стершиеся из его памяти, тотчас догадалась, что прежде он и понятия не имел о том, кто она такая. Он был совершенно изумлен, но еще более был он обрадован. Глаза его сияли. Тотчас он высказал безмерное свое удовольствие оттого, что они оказались в родстве, напомнил прошедшее и умолял принимать его уже как знакомого. Он был все так же хорош, как в Лайме, только наружность его еще выигрывала, когда он говорил, и держался он в точности как должно, столь изящно, непринужденно и мило, что она могла сравнить его лишь с одним-единственньш человеком. Он держался иначе, но, пожалуй, столь же безупречно.