Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 21

— Погоди-ка, постой, старче. Аль знаться не желаешь?

— Да ты-то кто таков? — закудахтал Фефел, а сам уж почуял: пропала его головушка.— Не томи, добрый человек, отпусти. По делу я, по монастырскому...

— В чернецы подался! — обнажил мужичонка хищные зубы в черной бороде, но руки не разжал.— Подь-ко за сруб, поговорить надобно.

Уперся Фефел — ох как заходилось сердчишко, ох как заходилось! — а от мужичонки не освободиться. Признал его, вспомнил: из одной ватаги, тоже калика, да и не калика вовсе — тать, атаман...

На мосточке через Каменку вырвался Фефел, убежал. Вернулся в монастырь без браги. Чурила подивился:

— Ровно бесы за тобой гнались, Фефел. Где же брага?

— Расплескал, батюшка,— повинился Фефел.— Шел по мосточку горбыльчатому, скользнула нога...

Но о встрече — ни слова. Долго потом боялся выходить, все отговаривался:

— Немочен я...

Седмица прошла. На вторую седмицу расхрабрился Фефел, да и по Вольге соскучился. Взял ведерко, выбрался из монастыря в овражек. В овражке тихо, по дну — ручеек да мягкая травка. Радовался Фефел, думал — всех умнее оказался. А в овражке том его и подстерегли. Накинулись сразу трое, свалили, прижали к земле, руки за спиной скрутили.

— Ай ты, коняга старая, своих не признаешь?!

Признал своих Фефел. И мужичонку с черной бородой признал:

— Винюсь, атаман, свет ты мой, Нерадец. Давеча темно было...

— То-то же,— пообмякнув, сказали калики.— А бежать будешь?

— Не.

Развязали калики Фефела, повели овражком к старой крепостной стене. В стене той — лаз, за лазом — землянка. В землянке дух спертый, по краям, на чурбаках,— неструганые доски, на них калики, мужики и бабы. Увидев Фефела, загалдели все разом:

— Попался, отступник!

Грязные руки потянулись к Фефелу, в волосы, в бороденку вцепились. Фефел только глаза прикрыл, не защищался, да и куда уж ему, старому?! Но атаман сверкнул на калик огненным взглядом:

— Не трожьте старца. Старец — мой!

Калики, ворча, расползлись по своим доскам. А Фефела атаман провел во вторую землянку, повыше и попросторнее первой. Лавки здесь были струганые, над входом повешена чистая холстина. В углу — божьи лики, под ликами — лампада, а на столе, врытом в землю,— бронзовый подсвечник с оплывшей свечой.

Не сводя с Фефела злых, настороженных глаз, Нерадец опустился на лавку. Калике сесть не предложил. Долго так разглядывал его в полной тишине. И Фефел разглядывал атамана — со страхом и тоской: боялся его, помнил — тяжела у атамана рука. Было раз — придушил атаман этой самой птичьей сухонькой лапкой такого же, как и Фефел, беглого калику.

«Чур, чур меня!» — мысленно перекрестился Фефел, избегая обволакивающего атаманова взгляда.

— Ты в глаза, в глаза гляди,— прошипел Нерадец.

И стал он потихоньку, исподволь пытать Фефела, как от ватаги отстал да как попал в монастырь. Вызнал и про Чурилу, и про Вольгу. Расспросил, кто стережет ворота в монастыре и много ли в кладовых добра. Надумал было Фефел хитрить, но Нерадец пригрозил:

— Девушка гуляй, а дельце помни!

Суровый закон в ватаге. И блюдет тот закон атаман. Вспомнил Фефел старикашку удушенного и сдался, все выложил Нерадцу: и про кладовые, и про сторожей.

Погладил атаман густую бороду, встал, похлопал Фефела по плечу:

— А теперь ступай, старче.

Думал Фефел — не отпустят. Сильно удивился. Но атаман ударил в ладоши, велел, чтобы нашли ведерко и шелепугу. Фефелу сказал:

— Ты человек нам нужный. Иди, живи как жил, а надо будет — сами позовем...— Он помолчал и добавил: — А ежели проболтаешься, от суда нашего на краю света тебе не скрыться. И в порубе сыщем, и в княжьих хоромах. Ступай.

Едва живой выбрался Фефел из землянки. Не поверил счастью, ощупал себя — цел. Бегом, трусцой засеменил в монастырь. Когда закрылись за ним ворота, вздохнул облегченно: слава тебе, господи!.. А браги Чуриле снова не принес.

— А ну, дыхни, пропойца,— напустился па него Чурила.— Не поверю,что вдругорядь скользнула нога па мосточке. Вылакал брагу?

— Не пил я,— побожился Фефел.

— Врешь!

Взял Чурила давно томившийся в углу тяжелый сосновый посох да и приложил его Фефелу к мягкому месту.

— Пьяное рыло — чертово бороздило,— приговаривал он, гоняя старика по келье. Признавайся, кому брагу снес?

Не позволил он Фефелу в тот вечер остаться в своей келье. Осерчал. Склонился над книгой, часто задышал, неслышно задвигал губами. Фефел постоял, жалостливо глядя на Чурилу, и побрел к себе.

Шел и думал: кончилась спокойная жизнь. Атаман шутить не любит. И уж догадывался, на какое лихое дело нацелил Нерадец ватагу. Не зря выпытывал про монастырские кладовые.

4

Вечер был золотой. Редкие, растянутые по горизонту облака на западе окрашивались в багрец. Тонкие нити солнца ткали на ветвях деревьев причудливую паутину. Церквушки стояли нарядные, как невесты. На причелинах драгоценными украшениями сверкали медные полосы. Но и они постепенно гасли.

Солнце красным щитом упало в Клязьму, закачало на глубинке золотоперые кораблики. Потом ушло наполовину в воду, встретившись со своим отражением, обожгло огнем крест на Успенском соборе и оставило после себя на небе только дымящийся розовый след.

В ремесленной слободе у Серебряных ворот густо брехали обеспокоенные наступлением ночи псы. Псов было много, за каждым забором по псу, они перекликались друг с другом — то неторопливо, деловито, то бойко, то испуганно. Улица затихала, ворота закрывались на засовы, в избах садились вечерять.

Никитка часто оглядывался: от самого Левонтьева дома брели за ними два мужика; шли, таились, пережидали, когда останавливались Никитка с Аленкой. Неспроста упреждал Левонтий. За избой следили.

Больше всего опасался парень за Аленку. Закон суров. Бросят Никитку в поруб, а Аленку отдадут боярину Захарии. Как ей тогда?

Нет, не отдаст он боярину Аленки.

Прошли еще немного — преследователи не отставали. А ночь все густела, наливалась тревожным сумраком.

Остановились. Никитка шепнул девушке на ухо:

— Беги к Радку-скомороху. Найдешь ли избу?

Аленка удивилась:

— С чего это ты?

— Беги, говорю,— поторопил Никитка.

Аленка еще ни о чем не догадывалась. Он подтолкнул ее, а сам спрятался за опору ворот. Притих. Аленка скоро скрылась в конце улицы; в другом ее конце закачались две длинные тени. Подбежав, остановились рядом с Никиткой.

— Упустили,— тяжело дыша, сказал один.— Прогневается боярин.

— Нагоним,— хрипло отозвался другой.

Никитка прикинул: «Ежели будут прытки и дале, не уйти Аленке». Подумав, выскочил на середину дороги, ударил ближнего мужика кулаком в живот. Живот был большой и мягкий, кулак ушел глубоко. Мужик икнул и осел. Второй замахал руками и, закричал. Никитка ударил и его — по лицу. Пока бил да прилаживался ударить еще, первый мужик очухался, схватил Никитку за ногу:

— Попался вор!..

Но не тут-то было. Никитка вырвался, пнул лежащего лаптем под ребро.

— Уби-ил!

На крики мужиков собаки под заборами неистово забились па цепях. Освободившись, Никитка побежал; пробежал немного, задел ногой за корягу, упал. Тут же сзади обрушились на него горячие тела; хрустнули кости в плечах — Никитка охнул и затих. Связав его, мужики долго рядились, кому нести пойманного. Наконец догадались развязать ноги.

— Не боярин, чтоб носить...

Повели Никитку: один впереди идет, тянет за веревку; другой, тот, которому Никитка угодил кулаком в брюхо,— сзади. Злой попался мужик, неотходчивый. Всю дорогу поддавал Никитке лаптем в зад.

Пленника передали ночным сторожам; те, гремя ключами, отвели его к стене и бросили в поруб. Падая в яму, Никитка застонал.

— Ни днем ни ночью нет покоя,— проворчал кто-то в темноте.— Эй ты, человече!

Большая ладонь коснулась Никиткиного плеча. Плечо было вывернуто и горело огнем. Закружилась у Никитки голова, зазвенело в ушах, рот свело судорогой.