Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 20

Чуть забегая вперед Левонтия, служка указывал ему дорогу. Он прошел за боковую нишу, где камнесечцу приходилось уже бывать, когда восстанавливали осевшие закомары, и нырнул в низенькую дверцу. Согнувшись почти пополам, Левонтий последовал за ним.

Все здесь было знакомо камнесечцу, хотя кое-что переделывалось уже без него, но собор строил он.

Что-то пробормотав, служка пропал в полутьме. Едва только он исчез, как Левонтий увидел Микулицу.

Протопоп, без ризы и без рясы, в длинной рубахе, подпоясанной обыкновенным лыковым пояском, сидел на лавке и ел осетра во все блюдо — жирного, подернутого росинками прозрачного студня.

— Пришел,— Микулица тряхнул гривастой, с выстриженным гуменцом головой и скосил, все еще склоняясь над блюдом, мутный, с желтизной и красными прожилками глаз на вошедшего Левонтия.

«Постарел отче»,— подумал Левонтий. Последний раз, когда рядились на починку собора, в протопопе было больше достоинства, да и выглядел он помоложе. Может быть, оттого, что принимал камнесечцев после службы — во всем своем нарядном облачении. Тогда взгляд его светился святостью, в глазах еще не остыли вдохновенные искорки, а на плечах была золотом и каменьями, расшитая тяжелая риза. Да, постарел отче, пообвял...

Левонтий подошел к старцу под благословение, смиренно прикоснулся губами к пахнущей осетриной руке.

Микулица был по-домашнему благодушен; глядя на Левонтия, удовлетворенно поглаживал бороду.

— Садись, Левонтий. Испей нашего меду.

Улыбчивые, с хитринкой глаза камнесечца будто спросили: «Аль мед пить звал?» Но отказать протопопу не посмел, сел на лавку, меду испил, похвалил:

— Хорош медок.

— Из Андреевых медуш,— со значением сказал Микулица.

Левонтий насторожился. Но протопоп беседу завязывал неторопливо, начинал издалека. Спросил, не хвор ли Левонтий, не скорбит ли душой, как дом, как дочь.

— Благодарствую, отче. На бога не гневаюсь. Все мне дал, всего у меня в достатке. А о палатах каменных и не помышляю.

— Не князь, помышлять грешно,— оборвал его Микулица. Пристально взглянул из-под тяжелых бровей, неторопливо погладил бороду — от шеи к подбородку. — Дочь здорова ли? — повторил вопрос.

— Здорова. С чего бы ей хворой быть? — недоуменно уставился на протопопа Левонтий. Почудилась ему в глазах старца лукавая смешинка. Гусиные лапки побежали у Микулицы от краешков глаз, побежали и тут же сгладились, уткнулись в уголки седых ресниц. С тоской подумал Левонтий — не пустяшный разговор, разговор с глубинкой. Но, как ни старался, никак не мог угадать, к чему клонит протопоп.

— Красавица у тебя дочь,— продолжал мурлыкать Микулица.— Красавица... Телом бела, лицом красна.

Говорил тягуче, словами усыплял. И вдруг — будто лезвием в глаза:

— Недругам княжеским потатчик!

Побледнел Левонтий, приподнялся с лавки:

— Зря лаешь, отче. Немилости твоей не заслужил.

— Ан заслужил, заслужил,— дискантом закричал старец, уже не сдерживая гнева.

«Вот оно», — неожиданно успокоившись, подумал Левонтий. Но от глаз Микулицы снова побежали гусиные лапки, и Левонтий растерялся. Не знал, что и взять в догадку.

А протопоп уж отвернулся от него, потянулся губами к жбану с медом. Сосал долго, сопя и блаженно вздыхая. Медленно ходил под бородой Микулицы острый кадык. Глазки утонули в опущенных лохматых бровях. «Ох, ох»,— повздыхал протопоп, потом, оторвавшись от сладкого жбана, колюче,зыркнул на Левонтия:

— Аль не сладок мед?

— Сладок, отче,

— Ну а коли сладок — пей.

Выпил Левонтий жбан свой до дна, рукавом утер мокрые губы — под неусыпным взглядом протопопа. А зачем звал Микулица, так и не понял.

— Хитер ты, камнесечец.

— Пошто, отче?

Голубые глаза Левонтия ясны, как речные заводи с весенней студеной водой. Не сморгнул, не потупился. Грозного взгляда не испугался, молча уставился на икону на обшарпанной стене. Икона без оклада, покосилась...

Понял протопоп Левонтиев взгляд, покашлял глухо, в бороду.

— Храм божий разграбили. Золотые оклады с икон содрали...

Иль почудилась Левонтию эта боль в словах Микулицы? Но протопоп уже снова глядел на него строго:

— Ну, будя. Поговорили. А теперь — ступай.

Размашисто благословил Левонтия, отвернулся. Камнесечец попятился к дверце, через которую впустил его служка, но протопоп остановил его:

— Не туда. Сюда ступай.

За тяжелой занавесью был другой ход. Отодвигая полог, Левонтий еще раз взглянул на Микулицу. И снова поразился, приметив, как поползли добрые лучики от мутных, с желтинкой глаз протопопа.

У собора уже собирался народ — к обедне. Когда Левонтий выходил, на площади гулко ударило било. Прислушиваясь к нему, камнесечец остановился. Почему-то подумал: «Нельзя оставаться у меня Никитке,опасно.Ежели протопоповы послухи донесли, не донесли ли и князевы?»

И еще такое подумалось: «А что, как упреждал меня Микулица?..»

3

Исправно трудился Фефел на монастырском подворье. Правда, силенок у него было маловато, но с легкой работой он справлялся, вот и решил игумен оставить калику при монастыре.

Свободными вечерами Фефел почти каждый день поднимался в келью Чурилы, скидывал ступни и часами сидел, покачиваясь, против чернеца, глядел, как тот заполняет ровным уставом пергаментные страницы.

Иногда, загрустив, Чурила надолго исчезал, возвращался только под утро, хмельной и насмешливый. Фефел покорно сносил его грубые шутки, раздевал и укладывал монаха спать.

Привязался калика к Чуриле, как собака к своему новому хозяину. Все, что ни попросит монах, тут же бежит исполнять.

Сперва Фефел убирал в кельях. Потом, когда к нему попривыкли сторожа, стал хаживать за ворота вместе с Чурилой — игуменовой печати ему не требовалось,— а если Чурила был пьян или занят работой или просто лень ему было, хаживал в Суздаль один, приносил из города в высоком ведерке мед да густую брагу.

Свел его однажды Чурила с веселой бабой — Вольгой. Бражничали они у Вольги, ели белые хлебы, кислую капусту да пироги с рыбой. Была Вольга дородна, ростом повыше Чурилы, грудаста, сбита так, что и не ущипнешь, лицом кругла, румяна, черноброва, с бесинкой в серых глазах. Одно слово — огонь-баба. Слух был, помер у Вольги муж на другой день после свадьбы, и все хозяйство подняла она своими руками. Ими она и избу рубила, и пироги стряпала, и корову доила. А раз, когда мужики из пригорода задумали сделать с ней недоброе, так погуляла теми же руками по их загривкам, что они долго еще потом вспоминали Вольгу, почесывая ушибленные места.

С Чурилой была Вольга ласкова и податлива. Фефел ей не приглянулся.

— Это где же ты такого сморчка разыскал? — спросила она раз Чурилу при калике.— Мужик не мужик, рухлядь старая...

Фефел не обиделся на ее слова — ко всякому привык. Чурила сказал Вольге:

— Не гляди на лицо, а гляди на обычай. Ты, баба, не бранись. Фефелушка — человек божий. Не по мужескому делу к тебе привел — по веселому. Накрывай-ка ты на стол да угости чем придется... Только поскорей. А то ведь ведомо: бабе лишь бы язык почесать.

У Фефела сердце под рубищем любвеобильное — и старо, да не холощено. А выпьет — и вовсе как дурной. Пришлась ему Вольга по душе. Только куда там!.. Ходил он вокруг нее кочетом, потеха, да и только. Вольга звонким смехом заливалась:

— Что ты, Фефелушка? У кого на уме молитва да пост, а у тебя бабий хвост.

— Не кори его, Вольгушка,— добродушно говаривал Чурила.— Мужик весь век томился. Пожалела бы...

— Сгинь ты, пакостник,— набрасывалась на монаха Вольга.

И еще говорила Фефелу:

— Не коси глаз на чужой квас.

Но не только к Вольге наведывался Фефел в ту позднюю ночную пору, когда отпускал его из монастыря Чурила. Была у калики и другая забота.

Как-то повстречался ему в Суздале поджарый мужичонка с торбицей на спине, с палкой суковатой в скрюченной, как птичья лапка, руке. Столкнулся с ним Фефел, попятился, весь сошел с лица... Хотел бежать, да мужичонка лапкой его — хвать: