Детская книга для девочек - Му Глория - Страница 26

Вдруг огоньки свечей тревожно заметались, по дощатым стенам поползли пугающие тени, а от двери пахнуло гниловатой, болотной сыростью. Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые мелким, дробным постукиванием, будто барабашка пробежал, и в круг света из темноты надвинулась грузная фигура, замотанная в какую-то неописуемую рвань.

Жуткие седые космы выбивались из-под платка, повязанного по-цыгански, а огромные, круглые, выпученные глаза горели дьявольским огнем. В одной руке существо сжимало суковатую палку, а в другой — грязный узел.

По-звериному быстро вертя головой, жуткоглазое существо произнесло неожиданно тонким и (вполне ожиданно) мерзким голоском:

— Чую, чую, господским духом потягивает! Ктой-то тут? Кого привели, кандальники, собачьи дети?

— Это дочка доктора Рындина, бабуся, — отозвался Щур. — Шкрябу лошадью задавило, а она помогла его до шалмана доставить.

— Мальчика нужно немедленно показать врачу, — сиплым от страха голосом сказала Геля. — Я наложила шину, но это временная мера. Рука может неправильно срастись. Кроме того, если все-таки попала инфекция, он может серьезно заболеть. И даже умереть.

— Можно, я до Василь Савельича пойду? — захныкал Шкряба. — Или хоть до фельшерицы, в Орловскую?

— Не ори, вытри сопли. До свадьбы заживет. Ишь, чего захотел, дохтура ему! Тоже королевич выискался! — прикрикнула старуха. Повернулась к Геле и насмешливо проговорила: — Рука отсохнет — так больше подавать будут. А и помрет — невелика трата.

Постукивая клюкой, подошла ближе, так, что девочка смогла рассмотреть — старуха самая обыкновенная, просто высокая, толстая и ужасно грязная. Выпученные круглые глаза оказались всего лишь кожаными автомобильными очками-консервами с треснутым стеклом. Однако в сочетании с лохмотьями очки почему-то производили жуткое впечатление, тем более что за стеклами беловато поблескивало что-то влажное, страшное, никак не походившее на обычный человеческий взгляд. Слепая! Она просто слепая, бедняжка. Старуха тем временем придвинулась совсем близко и прошипела:

— Милая барышшшня! Ссссладенькая пармская фиялочка! А вот я тебя сейчас поцелую за доброту, за ласссску!

Геля, объятая ужасом и отвращением, отшатнулась, а старуха гнусно захихикала и заковыляла к столу. Поставила на него свой узел.

— Как там делишки наши скорбные, а, казначеюшка? — спросила, безошибочно поворачивая голову в сторону Щура. — Много нынче собрали?

— Шестнадцать рублей и сорок восемь копеек, — доложил он, — никто не лодырничал. Больше всех Хива принес — два рубля.

— Шешнадцать рубликов, — старуха поцокала языком, — совсем ожадился народ христианский, не жаль ему сироток. Два рубля — это ж курям на смех… Ладно, вечерять идите, сироты мои горькие, детишки бессчасные…

Мальчики в то же мгновение облепили стол, Щур развязал узел — там оказался котелок, из которого так несло помоями, что Гелю затошнило.

— Не желаете угоститься с нами, барышня моя золотенькая? — издевательски пропела старуха.

«Да она нарочно меня пугает, — догадалась девочка. — А вот фиг, не поддамся!»

Спокойно ответила:

— Нет, благодарю вас. Пожалуй, мне пора. До свидания, мальчики, — и, немножко гордясь собой, пошла к выходу.

Ее геройства перед лицом, вернее, ужасной мордой, этой старой ведьмы никто не оценил — мальчишки, стуча ложками, жадно пожирали неаппетитное варево из котелка.

Кроме того, явился еще один побирушка, наверное, самый маленький и жалкий из всех.

Слепо налетев на Гелю и обойдя ее, как неодушевленный предмет, он, ступая на цыпочках, крался к столу, не сводя глаз с бабки.

— А, Рябушок, дитятко мое драгоценное, — проскрипела старуха. — Припозднился, касатик. Небось, больше всех собрал? Ну, неси, неси, порадуй меня, старую, и другим пусть наука будет.

Мальчик замер, и Геля услышала, как у него от страха стучат зубы. Щур корчил какие-то рожи, манил его к себе, но парнишка, как загипнотизированный, двинулся прямо к старухе. Щур выскочил, но перехватить мальчика не успел — тот дрожащей рукой высыпал несколько медяков перед самым носом кошмарной бабки.

— Куда ж ты суешься, бекас? Уйди, — Щур с досадой оттолкнул дрожащего Рябушка и сгреб мелочь со стола. — Сам посчитаю. Двугривенный, да пятак, да еще… Ого, рупь с полтиной…

Старуха злобно стукнула клюкой по полу:

— Не брехать мне! — И тут же голос снова зазмеился, зазвучал с тихой, лживой, жутенькой ласковостью: — Все-оо слышу, все-оо, у меня-то уши вострее, чем у вас глаза! Сколько там, Щур? Копеек сорок хоть наберется?

— Сорок пять, — упавшим голосом ответил парнишка.

Рябушок сглотнул, зубы застучали еще громче.

— Упреждала я вас, сиротки мои горькие, упреждала, псы неблагодарные, — ежели кто лодырничать будет и меньше рубля принесет, так пусть лучше сам в Москве-речке утопится? Упреждала? — С этими словами старуха, с неожиданным для ее возраста и тучности проворством, подскочила к Рябушку и наотмашь ударила своей ужасной клюкой. Мальчонка упал, пробовал уползти, но удары сыпались на него один за другим.

— Да что вы все с ума посходили — драться? — выкрикнула Геля и, бросившись к старухе, вцепилась в ее клюку. — Вы же его убьете, мерзкое чудовище! Он же совсем еще маленький мальчик, а вы его палкой — да как не стыдно, в конце концов!

Бабка попыталась вырвать у Гели свое жуткое орудие, но та не отпускала. Тогда старуха, ни слова не говоря, поднесла руку к лицу и сдвинула на лоб очки.

На Гелю уставились два абсолютно белых, лишенных зрачков, кошмарных глаза, подсвеченных красноватыми отблесками свечей.

Тут нервы у девочки все-таки сдали, и она с воплем бросилась прочь.

Вслед ей неслось мерзкое, визгливое хихиканье старухи.

Геля выскочила за дверь, налетела на стену, кинулась к лестнице, выкатилась из склизкой, душной тьмы на улицу и застыла. Воздух показался немыслимо чистым и свежим. Небо, не видное в темноте и тумане, моросило мелким бисером апрельского полудождя-полуснега.

— Аполлинария Васильевна! Ну, слава тебе, господи! — обрадовался извозчик, когда она забралась в коляску. — Любушка, пошла, милая, н-но!

— Стой! Да погоди ты, шут тебя дери! — из нехорошего дома выскочил Щур и бросился наперерез Любушке.

— Что ж ты делаешь, паразит? — засердился извозчик, но мальчишка примирительно сказал:

— Не серчай, дядя, дело у меня до барышни.

— Дело у него… Хватит с нее уже твоих делов…

Щур подбежал к Геле, ухватился за коляску:

— Барышня хорошая, не держите зла на бабку. Не любит она чужих. Не сильно-то много доброго от людей видала. И возьмите для извозчика вашего, — стал совать девочке мятый рубль. — Малышня побирается, а мне подачки без надобности. Берите. Я бабе Ясе не все отдал.

— Ты что, дурак? Совсем дурак? Думаешь, я возьму твои деньги? — устало спросила Геля. — Этим своим, маленьким, лучше отдай. Чтобы не били их, — тут ей пришлось изо всех сил зажмуриться — уж очень не хотелось плакать при этом заносчивом типе, наверняка ведь на смех поднимет, но слезы все равно потекли из-под плотно сомкнутых ресниц.

— Апполинария Васильевна! Не ревите, не надо, — голос Щура звучал без насмешки, и Геля решилась открыть глаза.

— Вот и ладно. Дождик льет, да вы еще в три ручья — чистый потоп. До самых костей сыростью пробирает, — мальчишка нарочито передернул плечами. — Так уж помилосердствуйте, барышня хорошая. Вытрите слезки. А то помру от простуды в молодых годах.

Геля невольно фыркнула, и Щур ей улыбнулся.

Был он похож на волчонка — желтоглазый, лобастый, с крепкими белыми зубами, открытыми в бесшабашной улыбке. Никакой угрозы в его присутствии Геля не чувствовала. Ага, волки тоже похожи на симпатичных собачек. А на самом деле — ужасные хищники, и вообще.

— Ты вот что, — сказала она строго, — ты послушай. Хочешь или нет, а я папе все равно скажу про Шкрябу, так и знай.