Детская книга для мальчиков - Акунин Борис - Страница 34

Государь уставился точнехонько на Ластика (на самом-то деле на икону, теперь понятно) и размашисто перекрестился.

— Свят, свят, свят Господи Исусе, исполнь небо и земля славы Его!

Голос у него был неожиданно звонкий, молодой. Наверно, таким хорошо кричать перед большой толпой или командовать войском. Но кроме голоса, ничего привлекательного в самодержце Ластик не обнаружил. Низенький, животастый, лоб в глубоченных морщинах, лицо опухшее, заплывшие глазки так и шныряют туда-сюда, а мясистые, унизанные перстнями пальцы, что сжимают посох, всё время шевелятся, будто червяки.

Шестиклассник впервые видел настоящего живого монарха и даже расстроился. Ничего себе царь. Как этакого несимпатичного «всем народом выбрали»? Где у избирателей глаза были? Неужто во всей России никого получше не нашлось?

А Годунов тем временем сделал удивительную вещь — не оборачиваясь, сел прямо посреди горницы. Однако не плюхнулся задом об пол, как следовало бы ожидать, а опустился на деревянное кресло, которое вмиг подставил ему хозяин. Даже удивительно, откуда у дородного боярина сыскалось столько прыти. Царь же ничуть не удивился — должно быть, ему и в голову не приходило, что окружающие посмеют не предугадать его желаний.

Ондрейка, тот смирно стоял в уголочке, опустив голову, шапку держал в руке. Синела бритая под ноль макушка.

— О, маестат! О, крестьяннейший из подсолнечных царей! Пожаловал убогий домишко раба твоего! — торжественно провозгласил князь, но, поскольку он стоял за спиной у царя, лицу подобающего выражения не придал — было видно, что правый глаз боярина взирает на повелителя с опаской, а левый по обыкновению зажмурен.

Разговор намечался важный, для Ластика и вовсе судьбоносный, поэтому он тихонько слез со скамьи, уселся в гроб и достал унибук. — Перевод!

Голос царя дрогнул.

Все-таки поразительно, до чего удобно было подслушивать отсюда, из чулана. Не пропадало ни единое слово. Опять же имелся глазок для подглядывания. Наверное, неспроста тут всё так устроено.

Царь удрученно вздохнул.

Гулкий удар — должно быть, монарх стукнул посохом об пол.

Услышав скрип и звук шагов, Ластик сунул униук между бортом гроба и стеной, вытянулся.

В последний момент, спохватившись, насыпал себе на грудь орешков, после чего закрыл глаза, сделался «личен и благостен», как подобало «истинно царственному отроку».

Пока государь шел по горнице, он и топал, и посохом об пол стучал, а вошел в чуланчик — сделался тише воды, ниже травы.

Сначала постоял на пороге и долго бормотал молитвы. Ластик разбирал лишь отдельные слова:

— Грех ради моих… Чадо пресветлое… Яко и Христос нам прощал…

Похныкал так минуты две, а то и три, и лишь после этого осмелился подойти, причем на цыпочках.

Ластик уже начинал привыкать к тому, что его разглядывают вот так — сосредоточенно, в гробовом (а каком же еще?) молчании, под тихий треск свечных фитильков. Наученный опытом, дыхание полностью не задерживал, просто старался втягивать и выпускать воздух помедленней.

Вдруг до его слуха донесся странный звук — не то сморкание, не то посвистывание. Не сразу Ластик понял, что царь и великий князь плачет.

Дрожащий голос забормотал малопонятное:

— Пес я суемерзкий, чадогубитель гноеродный! Ах, отрок безвинный! Аки бы мог аз, грешный, житие свое окаянное вспять возвернуть! Увы мне! Што есмь шапка царская, што есмь власть над человеками? Пошто загубил аз, сквернодеец, душу свою бессмертну? Всё тлен и суета! Истинно рек Еклесиаст: «И возвратится персть в землю, и дух возвратится к Богу, иже даде его. Суета суетствий, всяческая суета». А еще речено: «Всё творение приведет Бог на Суд о всякем погрешении, аще благо и аще лукаво». Близок Судот Страшный, близок, уж чую огнь его пылающ!

Тут самодержец совсем разрыдался. Раздался грохот — это он повалился на колени, а потом еще и мерный глухой стук, происхождение которого Ластик вычислил не сразу. Прошла, наверное, минута-другая, прежде чем догадался: лбом об пол колотит.

Терпение у них тут в 17 веке было редкостное — царь стучался головой о доски, плакал и молился никак не меньше четверти часа.

Наконец, поутих, засморкался (судя по звуку, не в платок, а на сторону). Вдруг как крикнет:

— Эй, Василий, истинно ль рекут, что мощи сии от болезней исцеляют?

— Истинная правда, государь! — отозвался из горницы боярин.

Царь, не вставая с коленок, подполз вплотную к гробу, наклонился, обдав запахом чеснока и пота. Зашептал в самое ухо:

— Прости ты мя, окаянного. Ты ныне на небеси, тебе по ангельскому чину зла и обиды в сердце несть не статно. Аз, грешный, многими болезнями маюся, и лекари иноземные лекарствиями своими не дают облегчения. Исцели мя, святый отрок, от почечуя постылого, от водотрудия почешного, от бессонной напасти и брюхопучения. А за то аз тебе на Москве церкву каменну поставлю, о трех главах, да повелю тебя во храмех молитвенно поминать вкупе с блаженные отцы.

Борода монарха щекотала Ластику подбородок и край рта. Это-то еще ладно, но когда длинный ус коснулся ноздри, случилось непоправимое.

— Ап-чхи! — грохнул «святый отрок». И еще два раза. — Ап-чхи!! Ап-чхи!!!